"Тебя никто никогда не сможет укротить. Никто..."

Эсперанса посмотрела в окно. Ослепительно яркий свет причинял боль глазам, и она слегка сощурила их. Вентуре, должно быть, нравилось жить в квартале, где старые дома, некогда бывшие замками, соседствовали с убогими домишками... Шумные сборища раздражали его.

Вначале он лишь посмеивался, принимая их как неприятную необходимость. Эсперанса насторожилась. Подруги говорили ей:

— Какой у тебя интересный муж!

Ему отдавали должное, учитывая, что он не принадлежал к их классу. Классу ли?.. Во всяком случае, был человеком не их круга. Но Эсперанса знала, что Вентура человек надежный и на него можно положиться: он не променял бы ее ни на одну из них.

Но когда Вентура стал появляться среди гостей перед самым их уходом, желая избежать сцен из-за слишком уж откровенного своего отсутствия, подруги стали говорить:

— Однако он у тебя большой оригинал! Эсперансу бросало в дрожь от негодования.

— Ты выставляешь меня на посмешище.

— Да они даже не замечают. . Никто из них даже не замечает отсутствия твоего мужа.

— Ты ревнуешь?

Вентура засмеялся так молодо, простодушно и заразительно, что она едва сдержалась, чтобы не рассмеяться вместе с ним. В тот раз он подошел к ней и поцеловал.

— Пусть это будет высшим испытанием верности, которому я тебя подвергаю...

В те часы, когда ее салон — салон Эсперансы — заполнялся людьми, он уединялся с Агатой. Тогда девочка принадлежала только ему. Иногда Эсперанса оставляла на минутку гостей, обходила дом, чтобы увидеть их с противоположной стороны патио. Девочка надевала балетную пачку и танцевала. Танцевала на пуантах грациозно и вместе с тем неумело, выражая движениями свои наивные детские чувства. Круглые упругие ножки пятилетней Агаты кружились, опираясь на один пуант. Вентура мог часами просиживать в комнате для детских игр и смотреть, как скользит в танце девочка.

— Станцевать тебе еще что-нибудь?

Эсперанса видела изящно сложенные аркой руки над головой и вопрошающее личико.

Вентура ставил очередную грампластинку. Агата не знала устали. В ее движениях уже сквозило неосознанное, невинное кокетство. Ей нравился почти мальчишеский восторг, светившийся в глазах отца. Он смеялся, угадывая в ее детских танцевальных позах привлекательность будущей женщины. А пока они дышали нежностью и наивностью. Девочка вслушивалась в музыку и смотрела в сторону патио, вращаясь на пуантах, кружа лентой в белых цветах.

— Мама идет. .

И сразу же останавливалась.

— Танцуй… Я поговорю с ней.

Но у девочки уже пропадала всякая охота. Она прекрасно понимала, что с его словами никто не посчитается.

— Девочке пора в постель. Она уже умылась? Помолилась?

— Она танцевала. Ты видела, какое это очарование, Эсперанса?

— А тебя я ни о чем не спрашиваю, — отрезала она, а затем, оборачиваясь к няне, говорила, делая ударение на каждом слове: — Девочка должна во что бы то ни стало ровно в восемь умыться, поужинать и лечь спать. Вы меня слышали? И, не давая ей ничего сказать в свое оправдание, заключала: — Я на вас полагаюсь.

Няня в смущении смотрела на сеньора.

Часто, когда Вентура к вечеру возвращался домой, огни ярко сверкали, у парадного входа стоял слуга, двери залы и кабинета были раскрыты. "Кабинета Вентуры..." Но Вентура им ни разу не воспользовался.

— Мне такой не нужен. Мне бы крепкий стол в каком-нибудь укромном уголке. И самые обыкновенные книжные полки.

Эсперанса окинула взглядом простые книжные полки, закрепленные железными брусьями в комнате, где теперь находилась.

— По-моему, так очень мило, ты не находишь?

Декоратору пришла в голову блестящая мысль поставить стол в оконную нишу.

Вентура пробормотал что-то невразумительное:

— Не к месту.

Она не поняла его и переспросила:

— Что не к месту? Стол? — и тут же заключила: — Тебе не нравится... Да? Скажи.

— Прекрасный кабинет.

— К тому же здесь раздвижные двери, они соединяют кабинет с залой. Очень удобно на случай, если у нас соберется много гостей...

Но Вентура так и не стал там работать.

Нередко, вернувшись домой, он не заставал ее дома. Но об этом они договаривались во время завтрака:

— Сегодня я пойду к Рейес... Ты заедешь за мной к концу вечера?

Сначала он соглашался и заезжал за ней. Но потом уже говорил:

— Я подожду тебя дома...

— Сегодня ты, наверное, поработал на славу. Весь дом был в твоем распоряжении... — говорила она, входя, и в глазах ее горел победоносный огонь. Но Вентура не работал. И она прекрасно понимала, что дело вовсе не во внешнем шуме.

— Скажи лучше, что тебе не нравится бывать дома.

Но и это было не так.

Иногда она заставала его за работой в комнате, где играла Агата. Он исписывал листок за листком, словно мысли его сами собой выливались на бумагу.

— При том что девочка прыгает вокруг тебя и теребит своими вопросами... — возмущалась Эсперанса. — Тогда нечего говорить, будто все дело в шуме...

Ежедневные раздоры, колкости, недомолвки и особенно холодность замораживали остатки еще сохранившегося в них тепла и добра. Самого лучшего, что в них еще оставалось.

Вентура уехал в Германию, чтобы прочесть там несколько лекций. Он ничего не говорил ей о том, что собирается уехать. Эсперанса узнала об этом случайно, услышав, как он договаривался по телефону о расписании лекций.

— Ты уезжаешь?

— Да.

Вентура стоял перед ней, опустив руки, — он только что повесил телефонную трубку — и глядел на нее с такой тоской, будто бы еще могли найтись нужные слова, которые следовало бы сказать. У нее вдруг промелькнула мысль: "Он уходит навсегда".

— Разве ты не мог предупредить меня заранее?

Я бы спланировала свое...

Вентура перебил ее:

— Делай что хочешь. — Казалось, его охватила смертельная усталость. — Я не собираюсь тебя больше ничем затруднять.

В первые годы их супружеской жизни он тоже уезжал, сначала вместе с ней, — в Париж, Цюрих, Болонью. Она слушала его лекции. Он читал их каким-то другим, размеренным голосом, сплетя пальцы рук, которые покоились на столе, покрытом плюшем или красным бархатом и возвышавшемся на невысоком помосте. Ему внимали с почтением. Эсперансе сперва понравилась ее новая роль.

— Ваш муж, сеньора... — говорили ей, воздевая длани к небесам от восхищения, или же поздравляли ее, пожимая руку.

Однажды в Коимбре, глядя на его сплетенные пальцы и слушая его слова, чистые, будто хрусталь, и такие же хрупкие (его мысль сверкала и отражалась тысячами разноцветных, прозрачных и ярких искр и вместе с тем, отсвечивая всеми своими гранями, ускользала от Эсперансы главной своей сутью), она думала: "Он похож на монаха..."

Да, он действительно был похож на инока, проповедовавшего веру — всем своим аскетическим ликом, небольшой сутулостью, точеными пальцами, — теми самыми пальцами, которые теперь разбиты. Почему он производил такое впечатление? Может быть, из-за своего высокого лба, впалых висков, угловатого, изнуренного лица? Он взирал на всех каким-то вопрошающим потусторонним взглядом, точно надеялся услышать ответ, который нельзя было выразить словами. И заранее знал, что ответом ему будет молчание.

"Комедиант".

Она хорошо знала, что этот богатый модуляциями, проникновенный голос мог быть жестоким, неумолимым и причинить боль, при всем великодушии и благородстве этого человека.

Знала, что губы этого человека способны гореть. Знала его страсть. (Но она всегда уклонялась от взгляда, который потом устремлялся на нее, будто в ожидании, что дух окажется сильнее и восторжествует над поверженной плотью.)

Она перестала сопровождать его в этих поездках. Со злорадством чувствуя, что ему должно было бы недоставать ее прекрасного и возвышенного присутствия на его лекциях. Наверное, он надеялся стать ей более понятным через других. И возможно, даже спрашивал себя, почему его так легко понимали остальные? А может быть, думал, что они только прикидывались, никто из них ничего не понимал и только послушно повторял за ним, словно валаамова ослица?