— Мне дала их та женщина для тебя.

Рука ее опустила журнальные вырезки на юбку.

— Ничего не бывает бесконечно плохо, Агата. Нельзя считать, что все хуже нас. Она очень хорошо относилась к твоему отцу. Любила его.

Он увидел, как Агата снова взяла журнальные листки и отвернулась к окошечку, чтобы он не увидел ее лица. "Ей свойственно целомудрие. У меня целомудренная жена".

И он понял, что любил в ней это целомудрие, хотя оно еще и не приносило должной радости.

XVIII

Он сидел у балкона и писал. Я заглянула к нему в комнату и сказала: "Я пойду вниз за клубникой", а он махнул мне рукой... Я поднималась по лестнице, когда заметила его на балконе: он перегнулся через него, пытаясь разглядеть меня...

(Я не лгу тебе, сын мой. Не приукрашиваю. Я говорю тебе правду.)

— ...Потому что я сказала ему "Вентура", и он откликнулся: "Входи". Ты же знаешь отца: он всегда сожалел потом о каждом своем нетерпеливом жесте, о каждом скупо произнесенном слове.

Я купила клубнику, поговорила минутку с Сервандо. Он спросил у меня: "Когда приезжает сын?"

А потом я спустилась к площади Орьенте, оттягивая время, чтобы снова не побеспокоить отца. Я уже поднялась на последнюю ступеньку, когда увидела его, склонившегося над балконом.

Вечер был беззвездный, и он, наверное, не мог различить меня в сумерках и поэтому перегибался через него...

( — Разве и в этом ты не виновата невольно?)

— Все произошло в один миг. Он упал, я даже не осознала сразу.

Наконец Асис расспрашивал ее. Он сидел в зеленом кресле. Носилки скрывали от его взгляда гроб. И спросил, глядя на цветы акации:

— Как это произошло?

Голос его ломался. Мутация наступила у него перед отъездом в коллеж. Но не просто ломался, а срывался, звучал хрипло. Слезы уже не увлажняли его голос, которые он мог долго, молча сдерживать. Только откашливался после того, как что-нибудь произносил.

Пресенсия тоже не смотрела на сына. Она понимала, что ему этого не хотелось, иначе бы разговор лишился своей искренности. Она старалась сдержать волнение, сохранить спокойствие, сидя в кресле и сложив руки на складках своей юбки.

— Сначала он потерял сознание. Но потом открыл глаза и увидел меня. Его голова лежала на моей руке. Я заговорила с ним. И сказала ему, что пришла "скорая помощь". Все полтора часа, пока он находился в пункте "Скорой помощи"...

Асис не спросил: "Понимал ли он, что умирал?" А обернулся к ней и посмотрел: в его глазах застыл немой вопрос. Она встретила его скорбный взгляд и не отвернулась.

— Я попросила дежурного врача послать за священником. Мне было все равно, за каким именно, лишь бы он оказался поблизости. Пришел францисканец. Позже он придет сюда и сможет рассказать тебе все о самых последних минутах, потому что он был рядом с твоим отцом, когда тот умер.

(Ты ждал утешения от меня, ты хотел, чтобы я на свой лад успокоила тебя насчет его смерти. Дала тебе понять, что не могла находиться с ним в той комнате. Ты хотел сказать: "Если бы ты находилась рядом с ним, мать, ему не смогли бы отпустить его грехи". Даже через века я никогда не простила бы тебе этой минуты, Асис. Хотя ты мой сын...)

Она встала и вышла из комнаты. Асис не подумал: "Я причинил ей острую боль, я оскорбил в ней ее материнское достоинство. Она все это время вела себя героически".

Он погрузился в эти последние минуты, перестраивая их и сам воздвигая — он, сын Пресенсии, — в себе здания, просторный, круглый купол, чтобы поместить в него образ своего отца.

Служанка подошла к Пресенсии:

— Идут из суда.

(В тот день, когда состоялось наше бракосочетание в суде, ты не смотрел на меня. Ты сердился. Ты испытывал досаду на то, что должен был совершить. Я не посмела улыбнуться или сделать вид, что вхожу в твое положение. Я села, чтобы первой поставить свою подпись, и подумала: "Не подписываю ли я свой смертный приговор?" Я рассеянно выводила букву за буквой, чувствуя свою зависимость от тебя и от того, какое это имело для нас значение. Я сказала Асису — непреклонному Асису, который ни о чем даже не подозревал, потому что находился в моей утробе: "Мы поступаем так ради тебя, сын мой. Если бы не ты, никто из нас двоих..." Каждая написанная мною буква, казалось, говорила младенцу: "Мы защитим тебя, мы будем тебя оберегать". Ты расписался одним росчерком пера, уверенно. Ты всегда отдавал себе отчет в своих поступках. И после некоторых коротких формальностей и слов благодарности мы удалились. Я заметила, что служащие с удивлением смотрели нам вслед: им показались странными эти новобрачные, которые не смотрели друг на друга, не обмолвились между собой ни единым словом, не обменялись ни единым нежным движением, а шли по коридору суда каждый сам по себе, с хмурыми лицами, словно ненавидели друг друга.)

— Сюда. Входите.

Она впускала в столовую незнакомых людей. Смотрела, как один из них с блокнотом в руках делал какие-то пометки. Открывала балконные двери, позволяя равнодушным ногам затаптывать последние следы. Видела, как они ощупывали обломки кирпичей.

— Балкон был в аварийном состоянии. Половину этих балконов следовало бы снести.

Один из них нагнулся, осматривая железные брусья, потрогал их.

— Видите? Обломились, словно стекло.

Расщепленные железные брусья торчали, как деревянные щепки.

— Будь осторожнее с мальчиком... Не давай ему слишком перегибаться.

— Он еще не достает до верха... И брусья прочные.

Вентура рукой проверял их надежность.

— Видишь?

Не выдержали ли брусья, не перевесило ли туловище, не увлек ли он их за собой? Какая теперь разница...

— Осторожнее, сеньора.

Предостерегли ее, потому что она оперлась о торчавший обломок балки.

— Вы согласны, что этот балкон уже обречен, его починить нельзя?

Балкон был окончательно обречен, а вместе с ним и самый праздничный, самый любимый уголок в квартире.

Ей хотелось взмолиться: "Поправьте эти кирпичи, этот кафель, эти балки".

Они что-то измеряли, что-то записывали. Один из них принялся рассказывать об аналогичных случаях:

— На сеньора, который стоял в хвосте автобусной очереди, упал карниз и пришиб его... А два года назад на улице Эмбахадорес обвалилась стена и придавила трех человек. Двоих вытащили из-под обломков, а ребенка разбило в лепешку.

Она слушала автоматически. Слегка отодвинула в сторонку столик с рукописями и стояла, опершись о стену и скрестив руки.

— Никогда бы не сказал, что отсюда можно столько всего увидеть!.. Там, находясь внизу. .

Замечательный пейзаж!

(Мы искали квартиру вместе, потому что донья Анита едва нас терпела. Свадьба без родных, гражданский брак. Ты не ответил на мой вопрос, а сказал: "Послушай, Пресенсия, донья Анита просит нас освободить комнату. Она ей нужна. Давай искать квартиру". Но это было трудно.

Мы обошли Мадрид вдоль и поперек. Я заметила, что донья Анита почти не здоровается со мной и наверняка отдала какое-то распоряжение своей служанке, потому что та прислуживала мне украдкой... Выражение глаз у нее стало суровое и недоверчивое. Должно быть, она думала: "Интересно, чем они занимались в комнате?" Но больше всего, по-видимому, она не могла простить себе своей собственной наивности. Ту неделю она ходила в церковь чаще обычного.

Целыми днями торчала в коридоре в мантилье, чтобы столкнуться со мной и громко сказать служанке: "Пойду помолюсь". Через неделю мы переехали в пансион и жили там, пока не нашли себе квартиру. Нам ее подыскала Валье. Она изредка заходила навестить меня, когда Вентуры не было дома, и расспросить обо всем. Валье была одной из самых неистовых поклонниц Вентуры.

Она всегда дожидалась прихода Вентуры в своих вызывающих платьях в обтяжку, без чулок, с подведенными глазами. И сильно надушенная. В присутствии Вентуры обращалась со мной фамильярно, говорила сочувственным тоном: "Пеке..." Заставая ее со мной, Вентуpа здоровался с ней и тут же покидал комнату. Я знала, что ему не нравилась эта дружба, но не могла порвать с ней сразу, потому что в свое время она приютила меня, когда я осталась без крова. Наша дружба распалась сама собой, когда Валье поняла, что, несмотря на кажущуюся легкость в наших отношениях, наша жизнь не имеет ничего общего с ее жизнью. По ее мнению, я "витала в облаках", а ты "пребывал в счастливом неведении...".