"А ну-ка, заглянем сюда".
А вдруг кто-нибудь вынырнет ей навстречу из темного закоулка, из-за поворота этой извилистой улицы, из глубины бездонного прохладного подъезда?
"Еще пройду немного и вернусь".
Но она все шла и шла до полного изнеможения. И замечала усталость, лишь возвратившись домой.
Дома редко спрашивали, где она пропадала. А если бы и спросили, она непременно бы солгала, так как готова была защищать свое дикое одиночество, независимость, стремление познавать и знакомиться с новыми людьми. Но никого не интересовало, где она бывала и чем занималась. Тетя Луиса не спрашивала ее: "Ты идешь к мессе, девочка?", потому что ни сама, ни ее муж не посещали церкви. В первое воскресенье после того, как она у них поселилась, тетя Луиса, увидев в коридоре Пресенсию, снимавшую с себя мантилью, виновато сказала:
— Твой дядя всю неделю работает без устали. Воскресенье — единственный день, когда он может отоспаться... А я не встаю рано, чтобы его не разбудить... Долг превыше набожности.
И Пресенсия, для которой бог являлся понятием абстрактным и которая ходила в церковь бездумно, не по своей воле, обрадовалась, что ей больше не придется хитрить.
Она ускользала из дома. Догадавшись, что тетя Луиса давно уже сожалеет о своем опрометчивом решении взять ее к себе: "Как-никак девочка. Поможет по хозяйству", она избавляла ее от своего присутствия. Соседи видели, как она уходила с самого утра в школу, зажав под мышкой портфель, всегда приветливо отвечая, если с ней здоровались или улыбались ей, проходя мимо. "Бедная девочка. Без матери. Как бродячая собачонка..."
Словно уличная собачонка, она брала след, не замечая, куда он ведет, и шла вслепую, сторонясь тех, кто мог сбить ее с пути, предначертанного судьбой.
Позже Вентура говорил: "Родство душ. Более того, тайное родство. Мы с тобой не могли не встретиться. Мы шли навстречу друг другу окольными путями, улицами, вопреки людям, годам, жизни, ведомые верным инстинктом или силой нашего духа, пока не встретились".
Тетя Луиса удивилась:
— Факультет философии и словесности? Почему всех тянет туда? Что он дает? Почти ничего.
Гораздо лучше институты, где изучают коммерцию или фармакологию.
Когда Пресенсия переступила порог университета, ничто не подсказывало ей, что она уже близка к своей цели. (Тепло. Тепло. Горячо.) Сама того не понимая, она выбрала факультет философии и словесности потому, что испытывала отвращение к коммерции и фармакологии, и потому, что ей понравилось старинное здание университета, ветхое, даже обшарпанное, исхоженное множеством поколений студентов. Сидя в аудитории, слушая первую лекцию вводного курса — ее читал профессор, — Пресенсия рассеянно оглядывала стены, окна, украдкой посматривала на своих будущих сокурсников. Профессор говорил понятно, спокойно, проникновенно:
— Это не будет лекцией в вашем понимании, когда я преподаю, а вы слушаете. Я ничему не смогу научить вас, если не найду в вас отклика. Я буду рассуждать вслух, а вы — следить за ходом моих мыслей. Вы — источник знаний.
Пресенсия уже не отвлекалась, не погружалась в свои мысли. Ее вниманием завладели слова, а не тон профессора.
— Я не буду заставлять вас заниматься, читать вам нравоучения. Вы будете посещать мои лекции, только если сами того пожелаете: мы станем вести с вами беседы, вместе размышлять. И хотя говорить буду я, это будет диалог между вашими немыми вопросами — о смысле жизни, о сомнениях, о культуре — и моими рассуждениями. Профессор только направляет, наводит на мысль, чтобы вы сами сделали выводы...
У нее вдруг возникло такое ощущение, точно она резко столкнулась сама с собой. Словно вылупилась из собственной скорлупы. И ей, наконец, уже не надо больше прятаться. (Она хотела чего-то нового, необычного, свежего, ибо то, что она знала до сих пор, уже устарело, отжило, перекипело и обмякло, став ненужным.) Возможно, необычными были не слова, а голос, далекий и вместе с тем близкий, оседавший в ее непорочном сознании капля по капле, словно воск.
"Пре-сен-си-я-ус-по-кой-ся".
Так она познакомилась с Вентурой.
Некоторые девушки были влюблены в профессора. И пристыжено признавались в этом друг другу, ничего от него не ожидая. Все до одной посещали лекции и караулили его у входа в университет, чтобы потом пройти с ним по коридорам до аудитории. Среди них были и юноши.
Профессора словесности окружал ореол восторга. Пресенсия, в отличие от других, дожидалась в аудитории и вставала, когда он входил. Просто и скромно. А Вентура шел мимо, не замечая ее, улыбаясь своей отрешенной улыбкой. Один из юношей приносил профессорский портфель, клал его на стол, и лекция начиналась. Вентура говорил неторопливо, не повышая тона и так доверительно, что с первой же минуты всех завораживал. Каждому казалось, что профессор обращается именно к нему. Свою речь он сопровождал ритмичными ударами сплетенных пальцев о край стола. И хотя смотрел на всех, не видел никого. Он не был ни категоричен, ни резок, ни деспотичен. Создавалось впечатление, будто он рассуждает сам с собой. Глаза его были устремлены куда-то вдаль, минуя студентов, или же смотрели на них вопрошающе.
Первая же лекция стала для Пресенсии настоящим откровением: "Жизнь, страдания, даже смерть — все заслуживает внимания. Все имеет свой смысл, все зависит от нас, мы все можем преобразить. Существует чистая любовь, которая все преображает — это искусство. Существуют математические законы. Мне не нравится математика в ее чистом виде: она слишком ослепительна и холодна. Иное дело, когда она применена к жизни. Она становится понятной мне: осмысляет, делает соразмерной и гармоничной нашу жизнь".
Он показался ей печальным и удивительно просветленным.
— Профессор женат на очень красивой и богатой женщине. Но она от него ушла.
Студентки разузнавали о нем. Им хотелось знать буквально все, чтобы проявить свою заботу. Сведения поступали отовсюду. Пресенсия подумала тогда: "Бедняжка" — и захотела подружиться с ним. Но когда спустя два дня снова увидела на лекции одухотворенное, отрешенное лицо профессора, то поняла, что жалеть надо не его, а себя: "Бедная я..." (Господи, вот это человек!
Какой человек!)
Маленькая, скрытая за студентом, который был выше ее ростом, она слушала лекцию, подавшись всем телом вперед, вытянув подбородок. (То было непостижимое наслаждение, заставлявшее ее трепетать, словно тонкое острие натянутого лезвия. Она так бы и испытывала его всю жизнь, как это было еще только вчера, когда, поднимаясь по ступеням уличной лестницы с пакетом клубники в руке, будто несла ему в дар алые сердца, увидела его, склоненного к ней над перилами балкона.)
"Дух превалирует над плотью, которая служит ему лишь форшлагом". То была святая истина. Ее любовь воплощалась в таких мелочах, которые не имели ничего общего с любовью и тем не менее были сущим наслаждением. Верой неофита, который погружает свои ноги в чистейшие воды Иордана и чувствует, как на него нисходит просветление, ниспосланное ему богом безвозмездно. Она слушала его лекции, и в ней зарождалась любовь, которая сначала лишь угадывалась, кристаллизовалась. "Я пришла к этому выводу путем дедукции. Никогда не думала об этом, но уже чувствовала..."
Любить его — значило дышать с ним одним воздухом, иметь рядом, как друга. Обладать возможностью сказать: "Вентура" и знать, что он повернет к тебе голову. Бродить не одной, как раньше, задыхаясь от быстрой ходьбы, а вдвоем, молча, нога в ногу, оставляя позади улицу за улицей. А потом вдруг останавливаться, слегка прижавшись плечом друг к другу, как будто бы они были одни — совершенно одни в этом просторном, прекрасном мире. Должно быть, он тоже чувствовал это волнующее уединение, несмотря на многочисленных прохожих, на долетавшие из таверн шум и громкие женские голоса из подъездов и открытых окон... Вдвоем, никого не замечая вокруг, в водовороте пешеходов, они прокладывали себе путь в метро. Она жаждала уединения, как август жаждет дождя: хотя бы крошечного, малюсенького островка, чтобы чувствовать себя отгороженной от всех, опоясанной вокруг, который помог бы ей сохранить их одиночество, не дать ему разрастись куда-то вдаль, ввысь, вширь. Его же одиночество — он сам так говорил — было обращено к людям, всецело предназначалось им. Он всегда реагировал на любой человеческий вздох, взрыв смеха, искаженные ужасом или страданием лица, бездумную веселость. Улавливал биение пульса несчастных, обезумевших людей, толпами устремлявшихся на корриду и смотревших сквозь окна вагонов в тоннель точно так же, как смотрели своими влажными глазами бычки, тыкаясь в решетки вагонов толстыми губами, которых развозили по железным дорогам всего мира, и понимал, что каждый из них погружается в своеобразную тайную нирвану, так необходимую им для того, чтобы жить дальше, чтобы сохранить силы и нести свою тяжкую ношу до конца.
