Но по их следу тоже шли люди. Небольшая группа в семь человек. Вел их опытный полесовщик, здешний егерь Еким. Но командовал разведкой другой человек, одетый в офицерскую шинель и казачью папаху. Обращались к нему не по званию, а по фамилии. Хотя, возможно, это была вовсе и не фамилия, а прозвище — Донец.

Когда они нашли брошенные телеги, стало ясно, что партизаны, или разведка, а может, те и другие, везли раненых. Под соломенной подстилкой на одной из телег нашли заскорузлые, грязные бинты, срезанные через край и, по всей видимости, с головы. Раненые — это всегда обуза, которая замедляет скорость движения, толкает на риск сократить путь, заставляет пренебрегать осторожностью. Лошадей они уводили с собой. Видимо, на них и везли раненых. Отряд небольшой, судя по оставленным следам, до двадцати человек. Вскоре, как и предполагал Донец, повернули к фронту. Но не все. Часть группы продолжала идти по лесному проселку. Пройдя несколько километров, отделившаяся группа вновь вернулась на проселок. Кружили. Видимо, искали проход. Потом след вдруг исчез. И, если бы не Еким, пожалуй, пришлось бы возвращаться назад и докладывать майору Радовскому, что след они потеряли. Донец представил лицо майора, его холодный взгляд. Все это сопровождалось бы какой-нибудь неуставной язвительной фразой, после которой хоть клинок о голову ломай… Лучше бы матом обругал. Но майор Радовский даже голос не повышал, и крепкое слово от него можно было услышать только в бою.

Теперь они шли медленно. Тропа, оставленная партизанами, петляла. К тому же свой след и след лошадиных копыт они затаптывали, маскировали. Снег, поваливший хлопьями, присыпал листья, и порой уже невозможно было понять, где нетронутая листва, а где придавленная армейским ботинком и перевернутая волокушей. То, что партизаны маскировали свой след волокушей, Еким тоже понял сразу. В какое-то мгновение он колебался, говорить или не говорить Донцу, что он нашел потерянный след партизан? Отряд пересек проселок, потом снова вернулся, снова пересек и некоторое время, с полкилометра, шел вдоль проселка параллельной просекой, проделанной лет десять назад лесниками. Потом куда-то свернул. Они шарили вокруг, обтаптывали каждый метр, шарили руками в мокрой листве, перемешанной со снегом, матерились, ругая и партизан, и погоду, и еще кого-то, кого не называли по имени но о ком постоянно думали. Еким начал обходить полянку и вдруг увидел свежий березовый пенек толщиной в руку. Рубили, судя по неглубоким зарубам, кинжальным ножом или саперной лопаткой. А вот и след… Еким нащупал лунки, оставленные лошадиными копытами. Разгреб листву. Лунки затаптывались, присыпались листвой, но чем дальше он шел по этой спрятанной тропе, тем отчетливее виднелись следы, оставленные не только лошадьми, но и людьми. Отряд уходил торопливо, и все следы спрятать было просто невозможно. А что, если вернуться и сказать Донцу, что и он ничего пока не нашел? Георгий Алексеевич, конечно, очень надеется именно на него, на Екима. Для того и вызвал в роту, прислал коня с возницей и солдата для охраны. Но ему-то, Екиму, зачем это все? Слава богу, летом и в начале осени, когда многих мужиков повестками призвали в армию, его военкоматская бумажка миновала. Потом пришли немцы. С ними — господин Радовский. Лес кормил семью Екима. Появились партизаны. Еким знал, где их база. Но помалкивал. Они тоже знали о Екиме многое. И тоже помалкивали. Однажды Еким предупредил их о том, что на станцию прибыл батальон егерей и несколько рот полицейских, что в ближайшие день-два будут прочесаны все ближайшие леса. И партизаны ушли, уничтожив базу. А эти были не местные. Таких Еким опасался. И лучше было бы, чтобы они исчезли из этого леса. Но они и уходят… А если не уходят? Если только пришли и ищут место для базы? Если обоснуются где-нибудь поблизости и начнут ночами ходить по деревням, уводить скот на пропитание?

— Донец, — позвал он казака, — кажись, нашел. Вот он, ихний след. Ходи сюда.

Приказ Радовского был следующим: идти по следу партизан, ни в коем случае не сближаться во время движения, и, когда те остановятся на отдых или на ночлег, точно определить их местонахождение и тут же сообщить в штаб. Для выполнения задания Донец отобрал лучших курсантов.

Теперь они шли гораздо медленнее. Но, судя по всему, и партизаны уходили не быстрее. Так что рано или поздно они их настигнут.

— Донец, — спросил Еким командира, — ребята рассказывают, что ты вчера человека зарубил. Своего. Правда, что ли?

Казак ответил не сразу. Некоторое время шел молча, хмурил брови. И, когда поднял голову, Еким заметил, как потемнели его глаза.

— Правда. — Голос казака был спокойным. — Только это уже не человек был.

— Всяк человек — человек…

— А вот не всяк! — переходя на полушепот, видимо, боясь рокота своего голоса, прервал Донец размышления Екима. — Ты мне, егерь, еще поучения апостола Павла прочитай. О том, как надо любить ближнего своего.

— Я в ваши дела не лезу, — спохватился Еким.

— А вот и правильно. — Донец остановился, широко расставив ноги, обутые в высокие яловые сапоги. И в его осанке, и твердо расставленных ногах, и в манере говорить кратко и ясно чувствовались такая сила и убежденность, такая внутренняя пружина, что Еким пожалел, начавши этот разговор. — Веди лучше живее. Знай свое дело.

Свое… Еким отвернулся и усмехнулся в бороду. Поправил за плечом двустволку и зашагал дальше. Они с Донцом шли впереди. Остальная группа — следом, шагах в двадцати. Двое — замыкающими. Донец устав знал. Люди его слушались беспрекословно. А после вчерашнего случая еще и побаивались. Екиму он был не командир. В лесу Еким всегда чувствовал себя человеком свободным. За что и любил лес. И когда Донец напомнил ему о том, что он в их разведгруппе вроде как за гончака на кабаньей тропе… Это больно задело его вольный нрав. Уйду, решил Еким. При первой же возможности. Но казак, будто заглянув в его душу, тем же спокойным полушепотом вдруг упредил:

— По сторонам не смотри. Посмеешь деру дать, первая же очередь — твоя. У меня, сам знаешь, рука клятая…

Внутри у Екима похолодело: черт, а не человек, как все равно почувствовал…

Снег стал редеть и таять. Листья под ногами заблестели, словно только что упали с осин и орешин, улеглись ровным плотным ковром. И теперь на этом пестром узоре хорошо стала заметна темная полоса тропы.

— У тебя, Еким, дети есть? — неожиданно спросил Донец, не поднимая от тропы головы.

— Есть. Трое.

— Кто? Сыны? Казаки? Иль девки?

— Два сына и дочь.

— Сколько им?

— Старшему сыну пятнадцать. Младшему — шесть. Дочери — двенадцать.

— Вот и той девчушке, на которую этот боров полез, тоже годов двенадцать. Если бы не часовой, совродовал бы. Душу бы истоптал. Такому не надо больше жить. Так-то, Еким. А у меня, браток, четверо. И все — девки. Одна другой краше. — И Донец оглянулся на егеря. Лицо его преобразила едва заметная улыбка: дрогнули губы и потеплели глаза. — Радовский хотел меня под арест посадить. А я теперь думаю: если бы все назад повернуть, я бы того кнура заднепровского еще страшнее зарубил. А с другой стороны… С другой стороны, Еким, какая мы армия? Тоже сброд. Похуже партизан. Это еще господин майор в руках держит… Идейных-то мало. В основном — так, лишь бы от войны подальше… Сегодня перекантовались, а завтра, глядишь, еще что-то подвернется… Опять шкура жива и пузо набито.

— А это что, разве не война?

— За партизанами по лесам бегать? Тоже собачья работа. Сам видишь. Вот сейчас догоним их. Обложим. Если не сдадутся, положим всех из минометов. Я уже говорил господину майору, что такая война только разлагает людей. Душа травмируется. Своих ведь убиваем. Какая ж это война? Ходить по деревням, где нас ненавидят…

Они шли весь день. Вечером, когда сгустилась тяжелая осенняя тьма, слегка подсиненная снегом, они опять потеряли след. Партизаны, скорее всего, снова резко свернули, поменяв курс. Они ведь тоже не дураки, знают, что если начнется преследование, то оно будет вестись по следу. Так что след они не только маскировали, но и умело запутывали.