– А это чё за хрень?

– Это папе дядя Амаяк подарил. В день моего рождения. Это армянский коньяк многолетней выдержки… – Лёня мягко забрал бутылку у Фыла и поставил на место. – Папа не разрешает его пить… Говорит, что откроет только по особому случаю. Всё остальное – можно…

Можно так можно. Я сразу бухаю себе полстакана «чивас» и делаю нескромный глоток.

Лёня пообещал устроить нам эту поездку ещё неделю назад. Все довольны. Знаю, для кого он старается…

– А твой отец? Он где? – спрашиваю я.

Папа Надин – чемпион. Заслуженный тренер России по теннису. Он всю жизнь вёл здоровый образ жизни и под конец, похоже, вообще свихнулся на этой теме.

Началось с того, что он начал очищение организма. Всем рассказывал, что чувствует себя, как младенец. А потом нашёл панацею от всех болезней. Уринотерапию. Он пил свою мочу по утрам, выпаривал её до нужной концентрации и хранил в литровых банках на антресолях. Он клизмировался и полоскал горло. Вся квартира и мебель впитали в себя запах папиной страсти. Естественно хотел и жену приобщить. Это стало последней каплей. Мать устроила скандал:

– Мне твоё положительное влияние на половую функцию – до одного места! – кричала она. – Я даже целоваться с тобой уже не могу! Меня воротит!

– Ну зачем ты так? – мягко пытался успокоить её отец. – Понимаешь…

– Не хочу ничего понимать! – перебивала его мама. – Узнаешь, что дерьмо полезно – тоже будешь его есть?! На зиму заготавливать в банках?! Научить пользоваться машинкой для консервации?!

Может, сейчас папан этим как раз и занимается. Ведь, по словам Надин, даже сходить в туалет «по большому», он называл «эвакуация кала»…

Потом мы пошли лепить снеговика, и, конечно, почти моментально это превратилось в снежное побоище. Стало понятно, что Лёня ни хрена не умеет лепить и кидаться снежками.

Вот кто, наверняка, наравне с девчонками был мишенью для обязательного обстрела после школьных уроков. Зато Надин сразу показала класс. Взяла и расквасила мне нос. Бах и всё. Даже в глазах потемнело. Это с десяти метров-то…

Втягивая липкие от мороза кровавые сопли, я сел на ступеньки крыльца рядом с Готье. Он с самого начала устроился здесь и невозмутимо курил.

Я зачерпнул в ладонь снега и приложил к переносице. Вокруг недолепленного снеговика с криками носились Фыл, Кошмар и Надин. Жу с отсутствующим видом сидела в эпицентре боя на ведре, которое должно было стать головным убором скульптуры, и флегматично жевала морковку. Несостоявшийся нос снежного творения.

– Я тут к своим месяц назад ездил, – сказал вдруг Готье.

Странно. Я только сейчас понял, что мы никогда не разговаривали о наших родителях.

– Мать постарела за два года… и отец тоже… – Готье затушил сигарету. – Когда рядом живёшь, не замечаешь. А щас приехал…

Помолчали. Бой прекратился. Лёня отряхивал одного из бойцов от снега. Не Шилова.

– Самое обидное, что ни х*я ведь не изменишь, – сказал Готье и посмотрел мне в глаза. – Вот если бы что-то изменилось от того, что я тебя отп*зжу – отп*здил бы.

Он поднялся, отряхивая задницу:

– Но от этого мама моложе не станет.

– Больно?

Нос распух. И сейчас в тепле начал покалывать. Жу захотела спать, и Лёня пошёл показывать Готье, куда её уложить. Шилов придвинул кресло к камину и греет ноги. Надин наклонилась так близко, что её прядь коснулась моей щеки:

– Очень?

– Нет.

Она смочила платок и аккуратно оттёрла засохшие кусочки крови:

– Извини, я не хотела…

– Блин. Представляю, что бы у меня было вместо носа, если бы хотела.

Она рассмеялась:

– Виски?

– Ага.

Она направилась к столику с бутылками. Я проводил её взглядом. В джинсах – не хуже, чем в своей юбке. Даже лучше. Теперь-то я знаю, как там и что. Кстати…

– Надин?

– Да, – она присела рядом и протянула мне стакан.

– Что означает твоя татуировка?

– Какая?

– У тебя их несколько?

– У меня их вообще нет.

– А вот тут… – я прикоснулся к своей пояснице.

– А!… Это не настоящая, – она улыбнулась. – Так, переводная картинка… Уже стёрлась давно… Я настоящую боюсь. Говорят больно.

– Не… – я отправил в себя полстакана, – не очень.

Она приподняла брови:

– А у тебя есть?

Я кивнул.

– Покажи.

Поставил стакан на пол и закатал рукав футболки. Она придвинулась ближе, и я ощутил её дыхание на своей коже. От этого сотни крошечных иголок пробежались по моему телу. Словно я выскочил за дверь без одежды.

– Неплохо… Мне нравится… – Надин, улыбаясь, заглянула мне в глаза. – А ещё есть?

– Есть… – Я задрал футболку до подбородка. Она наклонилась, и я почувствовал прикосновение её руки в районе сердца.

Сотни иголок превратились в миллионы.

Она провела подушечками пальцев по линиям узора.

Я – посреди Антарктики в задранной на животе футболке.

Коснулась серьги в правом соске.

– Это пирсинг?

Я кивнул. Даже сказать «да» в этот момент я бы не смог – кусок льда в горле не позволил бы.

– Больно было? – она подняла глаза. Не убирая руки с моего сердца.

Сердце схватило огромный молоток и стало стучаться в её ладонь изнутри.

Какие у неё голубые глаза. С удивительным восточным разрезом.

Что-то звякнуло в углу комнаты. И мы оба повернулись на звук.

Теперь я понимаю, с каким выражением я смотрю на Лёню, когда он держит её руку в своей и отряхивает снег с её одежды.

Потому что с тем же самым выражением он сейчас смотрел на нас. Она убрала руку. Я, наконец, проглотил ледяной кусок.

Кошмар взвесил поднос с чашками в руках и произнёс деревянным голосом:

– Давайте пить кофе.

Готье с Жу спят прямо за стеной. А Шилов улёгся на первом, недалеко от камина. И от столика с бутылками. Высосал, наверное, ещё пол-литра и храпит.

Мне тоже нужно выпить. Надраться. Нах*яриться. Я не могу спать. Я лежу одетый на застеленной кровати и тупо смотрю в потолок. Там, на третьем этаже, ещё одна комната. Спальня Лёниных родителей. С огромной кроватью.

Я слышу, как тикает мой «swatch» на руке.

Я знаю, что Лёня повёл укладывать Надин именно туда. И не спустился обратно.

Мне нужно надраться. Нах*яриться. На*башиться. Уйти в анабиоз.

Мне нужно выпить.

Мне нужна сигарета.

Х*й с ними: первоклассницей, девушкой больной СПИДом и повесившимся братом.

Я хочу курить.

Сигареты есть у Шилова. Там же прихвачу батл «чиваса». Я пошевелился, собираясь встать, и замер.

Кто-то спустился с третьего этажа и мягко прошёл мимо моей комнаты. Сердце опять схватило свой молоток. Не молоток. Кувалду.

Еле слышно щёлкнула дверь ванной.

Потом зашумела вода.

Млядь! Мне нужно выпить!

Я, стараясь не шуметь, вышел в коридор и на цыпочках направился к лестнице. В ванной тихо звякнуло. Я уже поставил ногу на ступеньку, когда услышал, как сквозь шум воды кто-то тихо всхлипнул.

До сих пор не пойму, что меня заставило вернуться назад. И открыть дверь.

Вода тугой струёй била в раковину.

На кафеле, съежившись, сидел голый по пояс Лёня Кошмар и тихо давился слезами. Рядом с ним валялась выпотрошенная аптечка. Я сразу понял, что он там искал. Резиновый жгут, который туго стягивал его правую руку. В левой – Лёня держал одноразовый шприц. Восемь кубов. Не глюкозы стопудово.

Мы молча смотрели друг на друга.

– Родители знают? – спросил я.

Слёзы побежали сплошным потоком, и он выпустил конец жгута из зубов.

На левой – такие дороги, что колоть уже некуда.

– Что случилось? – я присел рядом, почувствовав, как кафель холодит задницу.

Он заплакал ещё сильнее.

Я вытащил из его пальцев шприц и аккуратно положил на стиральную машину.

Мля. Мне пох, когда плачут бабы. Но на мужские слёзы смотреть не могу. Я прикоснулся к его плечу.

Лёня неожиданно обнял меня и его слёзы промочили мою футболку: он, наконец, разрыдался по-настоящему. Так продолжалась минут пять. Непрерывные рыдания превратились обратно во всхлипы. Потом в судорожные вздохи. Наконец он так же неожиданно отстранился. Вытер тыльной стороной ладони глаза и невидяще уставился в стену.