Всего в десяти футах на земле лежал, закрыв глаза руками, Джош. Услышав хруст лопавшихся и трескавшихся стекол, он поднял голову: поток электричества и не думал иссякать. Наконец провода оборвались и башня с душераздирающим грохотом разлетелась искореженными черными кусками металла. Город погрузился в темноту, и зарядка очков наконец прекратилась.

Теперь мальчик увидел Кевина: тот стоял на обгорелой земле и напоминал скорее лампочку, чем тринадцатилетнего подростка. Его тело, казалось, распухло, как если бы внутри уместился целый океан.

«Боже! — подумал Джош. — Вся эта энергия все еще в нем!». Но она не могла долго там оставаться. Мальчик знал, что должно было произойти, но мог только наблюдать, как Кевин Мидас превращается в ворота, через которые в мир войдет время снов.

Волшебник не смог долго держать в себе все море энергии, и его сознание, взорвавшись, вылетело сквозь трещины в стекле, как сверхновая звезда.

Джош видел идущие от Кевина волны перемен, северное сияние, искривляющее пространство и время. День становился ночью, ночь сменялась днем, снова и снова; казалось, сами звезды кружили по небу, как светлячки.

Это было похоже на величественное и ужасающее зрелище создания мира. Рождение Кевиновой вселенной.

Пространство долины под ними растягивалось и шло рябью, пока не разорвалось — из дыры полезли великолепные и ужасные сознания, ангелы и демоны, беспорядочно порождаемые воображением волшебника. Все эти создания казались знакомыми — должно быть, их создатель вдохновлялся фильмами и комиксами. Джош мог даже поклясться, что где-то на горизонте протопал Годзилла. «Господи! — подумал мальчик. — И все это происходит у тебя в мозгу, Кевин? Как ты это выдерживаешь? Как ты не потерял рассудка? — Впрочем, наверно, его собственное сознание изнутри выглядело примерно так же. — Если бы я забрался на гору первым, я сам бы оказался по ту сторону очков. Что хуже, видеть сны или быть чьим-то сновидением?»

Чтобы когда-нибудь снова появились законы, чтобы мир выбрался из сознания тринадцатилетнего мальчика, нужно было немедленно уничтожить очки. Джош бросился в сердце хаоса, прямо в глаза Кевина Мидаса.

Мальчик выбросил вперед руки, схватился за очки, потянул их к себе — и почувствовал, что с ним самим творится что-то странное. Происходило то, чего он боялся с самого начала! Очки затягивали его! Джош почувствовал, что сдувается, уменьшается — под конец очки казались огромной стеклянной стеной.

— Кевин, стой! — Но хозяин артефакта потерял управление.

Не находя опоры, Джош провалился сквозь очки, как будто вместо стекла была вода, и с криком обрушился в бурлящие недра сознания своего друга, где его ждала судьба незначительного пятнышка на огромном воображении Кевина.

Падая, мальчик вопил одно-единственное слово:

— Разбейтесь! — кричал он очкам, моля небеса, чтобы его воля один-единственный раз пересилила волю их владельца.

Через секунду Джош Уилсон перестал существовать.

Где-то в глубине сознания Кевина звенели отзвуки последнего желания друга. Потом мальчик почувствовал, что Джош исчез, и его охватила невыносимая мука.

— Остановитесь! — простонал волшебник, когда очки треснули пополам и отлетели в сторону. Взрывная волна отбросила его на землю.

Голова кружилась, как после самых длинных американских горок в парке развлечений. Все затихло и успокоилось. Ни ветра, ни единого звука. Вообще ничего.

«Я умер, — подумал Кевин. — Не иначе».

Осмелившись открыть глаза, мальчик убедился, что очков на нем больше нет: вокруг все расплывалось.

Но на город все равно было страшно смотреть. Он никуда не исчез, но выглядел так, как будто его протащили через десяток кривых зеркал. Был не день и не ночь, а что-то среднее. Сквозь разноцветные плотные облака волшебник разглядел целых три светила, как будто солнц стало много.

И ничего не двигалось.

Воздух снова заполнила неестественная тишина.

— Джош! — позвал Кевин, вопреки всему надеясь, что друг отзовется. Тот, естественно, не мог ответить.

Повсюду валялись осколки очков, наконец-то окончательно потерявших силу. Мальчик прислушался, ожидая, что хоть какой-то звук нарушит тишину, но ничего не услышал.

А потом волшебник вспомнил, что именно он приказал очкам.

«Только не это! Изо всех дурацких, идиотских вещей, которых я мог пожелать, это хуже всего!»

Перед тем, как очки взорвались, Кевин крикнул: «Остановитесь!», — и они выполнили его последний приказ. Время перестало течь, и все навеки замерло, как на фотографии.

Всё, кроме Кевина Мидаса.

Ничто не шевелилось.

Подхваченные ветром листья и бумажки висели в воздухе: гравитация ленилась их притягивать. Когда мальчик проходил мимо, они слегка трепетали, но других поводов двигаться у них не было, как и у стрелок часов, застывших на сорока двух минутах десятого.

Воздух во всем квартале ничем не пах. Люди застыли на месте, как манекены: глаза глядят в никуда, сердца замерли посреди удара.

Все это теперь принадлежало Кевину — все это бескрайнее королевство, права на престол которого некому оспорить. Однако, проходя по богатейшим поместьям города, мальчик чувствовал, что не найдет ничего такого, чего ему действительно хотелось бы. Так было с самых первых опытов с очками.

Казалось, чем больше у него было, тем большего ему не хватало, а теперь он владел всем — и не имел ничего. Внутри была сосущая пустота, отчаянно кричавшая: «Мне нужно… Мне нужно…». Что ему было нужно, волшебник не знал.

Мальчику уже становилось плохо — как и каждый раз, когда он разлучался с очками.

Подходя к дому, Кевин чувствовал себя разобранным на части. Голова трещала, как никогда раньше, поднималась температура, зубы стучали так давно, что уже начали ныть, и, попади что-то в желудок, долго оно бы там не задержалось. Волшебник лег на кровать, и ему немедленно явилось видение, похожее на мираж в пустыне.

Очки уже восстанавливались.

Да, они взорвались, но на вершине холма их кусочки медленно собирались вместе: очки можно было повредить, но нельзя окончательно разрушить. Только подумав об этом, мальчик понял, что так оно и есть.

«Если ты вернешься на холм, — сказал себе Кевин, — и подберешь осколки, они в мгновение ока соберутся воедино, а потом ты сможешь их надеть». Может быть, очки и не могли снова запустить время — это значило бы отменить собственное действие, — но они были способны сделать множество других прекрасных вещей, которые помогли бы мальчику бороться с одиночеством. А главное — они забрали бы слабость и пустоту.

Но волшебник стиснул зубы, и по пустой комнате разнеслось одно-единственное слово:

— Нет!

Он почтит память Джоша и будет сопротивляться зову артефакта.

Нет!

В этот раз Кевину придется пройти через все, что уготовано ему в конце времен, и он сделает это без очков.

Мальчик закрыл глаза и лежал так, поддавшись слабости, едва ли осознавая происходящее, пока в вечной тишине не раздался стук в дверь.

Волшебник подумал, что это ему померещилось. Он приоткрыл слипающиеся веки и дождался, пока звук раздастся снова: тук-тук-тук. Стучали где-то внутри дома.

Кевин выдернул себя из кровати и двинулся по усеянному дверьми коридору. «Тук-тук-тук!» — неслось ему навстречу.

Звук шел от второй двери справа — мореный дуб трещал каждый раз, когда по нему ударяли.

Мальчик уже породил немало врат в разные места и не имел никакого представления, что было за этой дверью.

Стук продолжался.

Если волшебник был последней живой душой на Земле, то кто был по ту сторону двери? Страх в его душе боролся с любопытством.

«Тук-тук-тук!»

Любопытство победило. Кевин взялся за латунную ручку и с щелчком повернул ее.

В открытую дверь ворвался ветерок, неся с собой ароматы молодой травы и деревьев. На пороге стоял одетый в халат мужчина. Он был худым и симпатичным и немного походил на папу, только гораздо моложе — двадцать три, от силы двадцать четыре года.