Маша по своей инициативе поздравила Владимира Иосифовича. Получила любезный ответ, в котором, к удивлению Маши, она не обнаружила привета родителям. Я — еще понятно. Но Элико-то при чем? За что ее-то?

Дорогая Лидочка!

Не знаю, дошли до Вас мои письма, где я отвечал на вопрос о Розалии Ивановне и другие, все Ваши до меня дошли, спасибо, а многое доставило радость, за которую тоже спасибо. Целый столбик на тетрадочной странице выстроился с циферками, всего не перечислишь. Начинать надо со вклейки, а дальше — я рад, что Вы еще в тепле, прелестны застигнута песней военной. Не весна. Война. И отрывки чудесны. И этот страшный, изглоданный страданьем лик и следующее. Но есть и меньше понравившееся и совсем непонравившееся. Хороши (а второе не побоюсь сказать — монументально) два четверостишия.

Вот что я мог несвязно набросать в той спешке, в какой сейчас нахожусь[596].

Дорогой Алексей Иванович. В известном смысле «разноголосица» неизбежна. А. А. говорила: «когда напишешь много стихов, замечаешь: одним нравятся одни стихи, другим — другие. И это непредсказуемо». Оно так. Но насчет Александры Иосифовны у меня имеется одно подозрение.

Одна из лучших ее черт — верность. Но и лучшие черты иногда превращаются в свою противоположность. Шурина прекрасная верность — С. Я-чу, редакции, вкусам и работе нашей молодости постепенно превратилась в косность, в консерватизм, в неспособность (и нежелание) понимать новое, иное, другое. Я это наблюдала много раз (и в ее отношении к моей работе тоже). Почему Шура не принимает «Дом у Египетского моста»? Думаю, потому, что это не «Пакет», не «Республика Шкид», не «Часы»; что это другой, новый Пантелеев. (А любит ли она Ваши мемуары? не знаю.) «„Лопатка“ плохо построена». Да, конечно, она построена иначе, чем, например, «Пакет» (который я очень люблю). В «Пакете» все стремительно, динамично, все в движении. «Лопатка» замедленнее, она вглубь. (Как и весь «Дом».) «„Дача“ — не детский рассказ». А что за обязанность у рассказа быть специфически детским? Найдутся дети, которые и «Дачу» полюбят, — но действительно это скорее о, чем для — и я ничего дурного тут не вижу. Один из лучших рассказов Житкова — «Пудя» — не специфически детский; «Механика Салерно» дети читали бы с большим увлечением. Ну и что? Что у Вас за пожизненная задача: быть «для детей»? Ваша задача — быть писателем, Вы ее выполняете, причем меняетесь, а Шура именно этого-то и не хочет (не может). Повторяю: я прежнего Пантелеева нежно люблю, но я понимаю, что жизнь писателя (и человека) есть путь; а для Шуры всякая перемена есть измена. Она не дает себе труда двигаться; кроме того, работая «в коллективе», она не имела возможности проявлять самоуверенность, непререкаемость, а теперь (когда рядом нет Т. Г. и С. Я.) она — сама себе госпожа. И выносит резолюции.

В чем она права, это — что «Рейс 14» рассказ «очаровательный». Подходящее слово. Очаровательный, если можно так выразиться, «экстракт японизма» — и японочка очаровательна, и ее отношения с автором, и ее капризы, и все поклоны родителей. Очаровательная игра с пространством (прилетели туда же, откуда вылетели). Но беда в том, что тут задана (восклицаниями Элико, хотя бы) Хиросима. И потому очарования тут мало, безупречного искусства — мало. Вы не даете рифмы, отзвука, ответа — взятой ноте. Если бы «Рейс 14» был бы не в Хиросиму — тогда я была бы неправа. И знаете, мне мечтается, что у Вас эта не хватающая в рассказе нота еще может родиться. Вдруг. Сама.

Насчет живого китайчонка — это такой вздор, что даже опровергать не стоит. А «Маленький офицер» — это хоть рассказ не для маленьких, но прекрасный, глубокий. Пусть и маленькие и большие подумают.

_____________________

Привычка к старой писательской манере и отталкивание от новой — это не только Шурино свойство. Вспомните, как любили «Кавказского пленника», «Руслана и Людмилу», «Бахчисарайский Фонтан». И — стоп. «Евгения Онегина» — не приняли… А как страдала А. А., стараясь разгадать, почему столь многие ее поклонники не любят «Поэму без героя»? Пыталась классифицировать этих нелюбителей. А дело было ясное: очень любили «Двадцать первое. Ночь. Понедельник». Было за что любить. Но Ахматова двигалась, менялась, становилась другой, а читатель хотел опять и опять слышать: «На столе забыты / Хлыстик и перчатка».

Шура хочет опять «Пакет» или опять «Маринку» (про блокаду; про блокаду — это ей родное). А Вы — о детстве… Не огорчайтесь, дорогой друг. Жалеть надо не Вас, а Шуру. У нее душа не трудится.

Дорогой Алексей Иванович.

Да, я все Ваши письма получила. И то давнее, со сведениями о Розалии Ивановне, и сравнительно недавнее — с Вашим отбором по плюсу. Очень хотелось бы получить отбор по минусу[597]. А получили ли Вы мое письмо об Александре Иосифовне и ее критических высказываниях.

_____________________

Все это пустяки, а мне на душе тяжко от того, что заболела моя близкая приятельница, мой любимый друг, мой любимый поэт — Мария Серг. Петровых. Она в больнице; через неделю операция. В субботу меня пустят к ней в больницу перед операцией в последний раз. Так что мне надо непременно за эти дни отоспаться и привести себя в порядок.

Ну, вот и все. Итак, жду разбора по минусу. Мне это важно. Обнимаю Вас. Будьте здоровы.

Вы написали: «Работаю через невозможность работать». Очень точно.

Дорогая Лидочка, давно не писал, не мог. Стихи читал с удовольствием я, за мной Маша, а потом и Элико. Между прочим, Элико услышала и отметила такое, чего я по беглости чтения сразу не оценил.

Вы просите «минусов». У меня давняя (может быть, дурная) привычка — ставить в оглавлении крестики. Один. Два. Три… Такое стоит у нас десятилетиями и у Тютчева, и у Анненского, и у Ахматовой, и у Кюхельбекера, и у Баратынского… Бывает и три, и 4, и 5 крестиков. Значит ли это, что остальное меня не трогает, не волнует, не радует?

Нет, конечно.

Я отметил то, что с тремя звездочками. Но Вы, я думаю, понимаете, что меня никак не может радовать то, что написано, скажем, на стр. 127, или на 124, 118…[598] Непонятно, что Вы подразумеваете под судьбой, когда рядом ставите «никем»[599].

_____________________

А Вы знаете, Лидочка, я, кажется, нашел объяснение ахматовскому «Венеция рядом». Недавно мне нужно было читать не очень интересные воспоминания О. Морозовой, дочери известного русского лесовода Г. Ф. Морозова. Морозова была художницей, работала с Яковлевым, Григорьевым, Судейкиным. В частности, помогала Судейкину расписывать залы «Привала комедиантов». Сам Судейкин расписывал зал «на тему венецианского карнавала».

Я выписал: «Это был, несомненно, лучший зал в подвале. На стенах из бархатно-черной глубины появлялись веселые маски: арлекина, коломбины и пьеро. Они плясали, обнимались, сбегались в простенки над канделябрами с пучками восковых свечей» etc.

Осенило меня, когда на следующей странице я наткнулся на имя Ахматовой. В том же «Привале комедиантов», в том же зале:

Если провести прямую от Фонтанного дома до Марсова поля — это 300–400 шагов. Конечно же, рядом!