Стр. 577 — «смог». К. И. уверял, что совершенной формы глагола мочь в русском языке нет, т. е. во всех случаях мог, а не смог. См. Пушкин: «И лучше выдумать не мог». «С ней речь хотел он завести / И — и — не мог». У Ахматовой: «…моя любовь такая, / Что даже ты ее не мог убить»[589].

То же всегда утверждал и С. Я.

_____________________

Между прочим, знал ли С. Я. французский и немецкий? Мне кажется, только английский.

Получили ли Вы пластинки, которые мы Вам посылали? Шекспир[590], Толстой и пр.? Там великолепен Зощенко.

Дорогая Лидочка!

Только что получил Вашу открытку от 28.IX. Нет, большое письмо от 13 сентября в мои руки не попало. Простите, но как же это можно: ТАКОЕ письмо и — в ящик!

А вдруг дошлют?

На днях я получал орден — в Смольном, из рук самого Романова. Было это в торжественной обстановке под лучами юпитеров, и все-таки, когда Г. В. спросил меня, как живется и работается, я сказал, что работать и печататься трудно. Момент для такого разговора абсолютно не подходящий, и все-таки, знай я об этом почтово-цензорском пиратстве, я, пожалуй, сказал бы и об этом.

А нет ли у Вас копии этого письма? Мне же так важно знать ВАШЕ мнение даже об этом куцем Избранном… Особенно о новом, написанном в старом.

Только что получил Ваше письмо от 14 сентября. Но опущено это письмо в ящик, судя по штемпелю почты, не 14-го (и не 13-го, как писали и говорили по телефону Вы) сентября, а 6.10.78 в 10 ч. утра, т. е. три дня назад. Кстати, кто у Вас надписывает конверты? Человек этот, да простит он мне мою стариковскую критику, совершенно не понимает принципа и назначения индекса, пишет его так, что ни одна, самая умная машина адреса не прочтет.

Впрочем, в данном случае дело не в индексе. Просто письмо где-то лежало без малого месяц.

За добрые слова о моих книжках — спасибо. И за критику тоже. Но все это касается старого. То, что Вы не сказали ни одного слова (ни доброго, ни осудительного) о моих последних рассказах («Хиросима»[591] и четыре из цикла «Дом у Египетского моста»), разумеется, не могло меня не огорчить. Особенно после тех ухабов, которые им пришлось преодолеть, прежде чем они увидели свет.

Огорчительно, признаюсь, и другое. «Седовласого мальчика» нет в однотомнике не по причине его, однотомника, «Детгизости», а по той же причине, по какой его нет ни в одном сборнике памяти К. И. Неужели Вам, Лидочка, неизвестно, что стоило мне убрать из этой мемории ОДИН АБЗАЦ — и статья была бы напечатана и в этом сборнике, и в других?![592]

Сказать, что С. Я. знал немецкий и французский, — было бы неверно. Но объясняться мог. Помню, мы ехали с ним в трамвае, слегка навеселе, он хотел что-то сказать о ком-то, сидевшем рядом, и — зная, что я не владею английским, заговорил на таком немецком, который и мне был понятен.

Дорогой Алексей Иванович.

Первое ощущение, когда начинаешь читать Вашу прозу — и когда закрываешь книгу, — это что ты попал в надежные руки правды. Чем оно обусловлено? Я не знаю. То есть ответ прост: тем, что Вы изо всех сил стремитесь писать правду, доходить «до самой сути» — а это стремление писателя

оно всегда ощутимо. И еще, я думаю, тем, что пишете Вы, как очень сейчас немногие, на коренном, основном, русском языке. А этот основной язык, по природе своей, не зыбок, не двусмыслен, не уклончив, не лжив. Он дезинфекция против всего, он выражает правду.

Вот почему я думаю — и это есть моя главная мысль о Вас, — что Вы принадлежите к числу русских писателей-классиков, что Вы — классик. Я произношу это не как комплимент, не как похвалу к юбилею, а как свое давнее, выношенное, точное убеждение.

А как хорошо и важно: «О милосердии» и «Хуже трусости».

Я вообще думаю, что Вы, быть может и бессознательно, многое писали для «Круга чтения» Льва Николаевича — и он непременно взял бы туда и «Честное слово», и «Двух лягушек», и «Труса», и «Камилла…». Это рассказы толстовские — по отборности слов, краткости, по необходимости и ясности мыслей. (В «Камилле…» мне не нравится только слово «обязательно» вместо чуть архаичного «непременно» (стр. 507, 4 абз. сверху). «Рейс» не для «Круга чтения» — он сложен. И я, признаюсь, не совсем его поняла. Как будто дыхания у Вас не хватило на глубокий вздох, на глубину и полноту. И потом, отчего это: «Целуй бабушку»? А не «Поцелуй бабушку»?

Выход Ваших книг — большая радость; одну испытываю печаль: дошли ли они до читателя? Кого из друзей ни спрошу — никто не видел. А ведь эти книги нужны, необходимы, и детям, и взрослым — так ясно я представляю себе моих живых и знакомых Тань, Маш, Варь, Петь с Вашими книжками в руках, вижу и взрослых Ваших читателей — но лишь в воображении.

Кстати: письма идут уже? Получаете ли письма? Каковы отклики — споры — мнения.

_____________________

Пишу Вам из Переделкина. Сегодня приезжала Люшенька, привезла из реставрационной мастерской «Кита» Конашевича и портрет Пушкина, — дивный детский рисунок. Воскресенье! Теперь множество вопросов: где повесить? где взять болты? как поддерживать должную t°? Но радость на душе оттого, что вещи эти спасены и пока поживут у нас. Мемориальная доска, обгорелая, еще у художника (Шаховской — ее автор, взялся исправить). А Библиотека стоит таким же вороньим пугалом; прохожие врываются к нам: «как? когда? почему? почему же вы ее не строите! Ведь К. И. подарил ее детям, а вы не досмотрели». Вот так.

Дорогая Лидочка!

Большое письмо Ваше получил; спасибо за доброе слово о моем «Египетском мосте». И за точные слова о «Хиросиме»[594]. Да, Вы правы, девочка более или менее удалась, а рассказ — нет. Когда его хвалят (а бывает и такое), я испытываю некоторое смущение и сомнение…

Мысль там такая: горе — всегда горе, независимо от масштабов, арифметики, статистики. И что-то еще есть там, перекликающееся с мыслью Достоевского о слезах ребенка. Вероятно, выражено все это очень туманно, а может быть, и сама мысль неверна. Тем более что в другом своем рассказе, «Земмель» (он не напечатан), я ополчаюсь на немецких детей, играющих на Alexanderplatz в футбол, пользуясь вместо мяча булочкой (Semmel), ополчаюсь на них и на их родителей, не испытавших голода, блокады и других ужасов войны.

Когда я несколько лет назад сказал своей японской переводчице, что хочу написать о Хиросиме, она взмолилась:

— Не надо. Не касайтесь этой темы.

А я все-таки коснулся.

Была там, в рассказе (как я теперь понимаю), и формальная задача, трудная, но заманчивая: попробовать — дать образ человека, ребенка, не прибегая к диалогу, т. е. к тому, что мне обычно помогает в работе. Из-за незнания языка девочка и автор разговаривают языком жестов. Рад, что хоть это удалось.

А то, что Вы похвалили рассказы «Египетского» цикла, — меня не только порадовало, но и окрылило. Вы ведь знаете, что значит для меня Ваше слово. А других откликов не было, да и не могло быть. В продажу книга не поступила, а в библиотеку — кто же пойдет брать «Избранное»? «Избранное» — значит, старье (а на самом деле тут из 40 названий — 26 новое).