Пожалуйста, забудьте, что это о Вас, о Вашей рукописи. Пройдитесь по тексту по-редакторски. Оцените и мои поправки и вычерки (взятые в пунктирные скобки), нужны ли они?

Укажите, что, по-Вашему, можно сократить.

Если это совсем никуда не годится — я не обижусь, найду способ отказаться, — я и в самом деле очень скверно чувствую себя последние две недели.

Спешу отправить это письмо и все-таки не могу не сказать несколько слов по поводу Вашего последнего письма. Друг мой, как это Вам могло прийти в голову, будто я обвиняю Корнея Ивановича в том, что он не упомянул меня. Или что именно ЭТО заметили Элико и Маша. Неужели Вы так плохо меня знаете, неужели я — ЖИВОМУ даже — мог бы предъявить такие нескромные претензии?!! Конечно же, мы читали письма К. И. в «Вопросах литературы», именно поэтому Элико и Маша и заметили некоторое несовпадение Вашей цитаты с подлинником. А Вы пишете: «Итак, Корней Иванович (в который раз!) оправдан!» и т. д. Зачем же?

Что касается Барто, то, как бы я к ней ни относился, она имеет, разумеется, все права, на достаточно высокое место в истории нашей детской литературы. Ее фельетоны талантливы, остроумны, у нее свой голос. Правда, Машке я, кажется, тоже не очень-то давал читать этого автора.

Пожалуйста, не задержите, верните мою заметку. Я обещал ее Сивоконю к 20-му.

Дорогой Алексей Иванович.

Мои 7 глав в «Семье и Школе» будут называться «На морском берегу»; подзаголовок (Главы из книги «Памяти моего отца»). Признаться, хотя я и слышу возражения, но пока что «Памяти моего отца» мне нравится — своею безжанровостью[506]… Вы можете условно называть мои воспоминания повестью, но на самом деле это не повесть. (Как «Былое и Думы» не повесть.) У меня есть книга «Памяти Фриды». Вот.

Дорогой Алексей Иванович.

Сейчас, 19/VI вечером, получила и прочитала Вашу заметку. Мне очень понравилось.

Мелочи: название Карельский перешеек сразу уничтожает время, эпоху; я, как литератор, всегда Лидия, а не Л.; не следует поминать плохую книжонку какого-то проходимца Углова[508]; Шаляпин навещал К. И. все-таки не «запросто» — это была редкость; термин «под редакцией» не соответствует моей скромной деятельности по редактированию «Часов»; книга моя о К. И. все-таки, мне кажется, не автобиографическая…

Не уверена я (см. последнюю строчку стр. 1), что в первых 7 главах я поминаю «общественную деятельность» К. И.? Мне кажется, тогдашнюю его возню с детьми нельзя все же назвать общественной деятельностью.

Недостаток у этой заметки на мой взгляд только один: наиболее неожиданной и даже трудной явится для читателя, мне кажется, моя глава 6 — о том, как К. И. читает нам в море стихи. То, что труд для ребенка должен быть связан с игрой — к этой мысли читатель как-то готов; а вот что «ритм — лучший толкователь содержания», что маленьким детям можно читать Баратынского и Тютчева — вот это среднему читателю странно (и редакторы пытались зачеркнуть). Может быть, не стоит поминать о моих Миклухах — Бог с ними! — а на выгаданном месте сказать хоть 3 строки, что, рассказывая о К. И., я не могла не заговорить о русской поэзии, потому что для него это была постоянная духовная пища, и что моя книга о нем есть в то же время и книга о восприятии искусства? О том, как дети воспринимают стихи?

Может быть, мое предложение негоже — отбросьте его и оставьте все так. Так тоже хорошо. Но подумайте.

_____________________

Вы правы: у Барто есть место в литературе для детей и не малое, но она вульгарна. Мелкий человек и поэзия мелкой, тривиальной, вульгарной, дюжинной души.

Вот, кажется, все.

Дорогой Алексей Иванович, не думайте, пожалуйста, будто я позабыла о Машенькином дне. Но я не в силах была ни телеграфировать, ни писать, очень были тягостные дни. Поблизости, у наших давних соседей, несчастье. Вы, наверное, слышали — или читали — что утонул Николай Леонидович Степанов. Он наш сосед, а также мой и Шурин соученик по Институту; Николай Леонидович утонул на днях в нашем Переделкинском пруду. Целые сутки не могли найти тело. Вскрытие показало, что он раньше умер, а потом утонул: сердечный спазм от охлаждения, разрыв аорты.

3/VIII его похоронили.

_____________________

Люша прочитала мне вслух Ваши воспоминания[509]. Сколько же Вы, милый друг, вбили туда труда. Но недаром: сейчас там все повороты точны и виртуозны, и мысль Ваша выражена полно и ясно; сохранена сложность, многозначность, но исчезла некая двусмысленность. Вещь вся — пример художественной диалектики.

Замечания у меня два: одно крохотное (и сомнительное), другое покрупней. Я не знаю, можно ли написать, как у Вас написано:

Высказывания — не то ли самое, что слова?.. Может быть, я ошибаюсь.

А важное, мне кажется, вот что:

Вы пишете, что он ненавидел — или не принимал? (у меня рукописи нет, я по памяти!) «всякую проповедь добра».

Это место очень существенное и очень у Вас верное (о моральном ребячестве)[510].

Но я в своих Воспоминаниях цитирую письмо К. И. к Семынину, где он пишет:

Он не выносил проповеди — Вы правы! любой, т. е. ощущения чужой настырности, навязчивости что ли. Недаром он так хвалил Чехова за скрытность письма, и изо всех русских гениев более всех любил не Толстого (проповедь!), не Достоевского (проповедь), а Чехова (скрытая проповедь, только художническая, никогда не прямая). Он действительно по-ребячьи боялся всякой определенности, подозревая в ней догму.

(Сам же, однако, написал:

и

и насчет воспитания доброты в «От 2 до 5»).

Вот, наговорила я много, а предложение мое простое: зачеркнуть одно слово: добра.

Большое спасибо за Воспоминания. Очень хочется, чтобы они попали в сборник.

_____________________

Получила 2-ю корректуру из «Семьи и Школы». Чудеса!

Дорогая Лидочка! Наконец-то от Вас письмо. Радуюсь выходу 9-го №-ра «Семьи и школы», получил его (как старый подписчик, вероятно) раньше, чем автор. Огорчился, что так мало. Удалось ли Вам отстоять главу про стихи? Как видите, тому варианту предисловия, где я по заслугам хвалил эту главу, редакция предпочла другой. Да и в этом просили «умерить некоторый излишний пафос». Что я — после «домашнего анализа» (как выражаются шахматисты) и сделал.

Вы спрашиваете, видел ли я 8-й том Собр. сочинений Маршака. Я ни одного тома не видел, не подписан.

В августе — сентябре получил два письма от Элика. Одно — огромное, лицемерное, где он говорит о братской любви ко мне, о фатальности «того, что между нами произошло» (смеет сравнивать историю наших отношений с историей отношений между С. Я. и Житковым). В том же письме он писал, что у него имеется 15 (!) страниц замечаний к моим воспоминаниям о С. Я. Столько, мол, он обнаружил в моей работе неточностей. Я написал ему, что он не имел права не известить меня об этих ошибках, и просил его прислать эти 15 страниц. Конечно, он ничего не прислал. «Это я мог бы сделать только в том случае, если бы Вы относились ко мне по-дружески», — пишет он. Вымогает дружбу. Не могу понять — зачем ему вообще понадобилось обращаться ко мне. Ведь 7 лет молчал об «ошибках»! И не нуждался в моей дружбе. И не испытывал братской любви.