Вот, сижу, жду известий.

А вообще я сейчас живу в пятидесятых годах — переписываю свои тогдашние записи об А. А.

Дорогая Лидочка!

Я выполз, выкарабкался из-под той страшной глыбы, из того гнета, который лежал на мне весь декабрь и январь. Вот как мы стали ранимы, как мало надо, чтобы впасть в такое состояние, и как много значат наша воля, наше решение, наш суд над самим собой.

Отказавшись от мысли дописывать полу (четверть) правдивую повесть, я сразу почувствовал облегчение…

Тут немалую роль сыграли, сами не ведая того, Вы и то веселое лицо, за которое я очень-очень Вам благодарен.

В ужас, в уныние прихожу, когда вспомню, сколько лет ушло даром, сколько сделал полу- и четвертьправдивого, а то и просто лживого. Не утешает и то, что — не я один.

Вероятно, выйдет мое собрание. Это даст возможность какое-то время работать, чувствовать себя свободным. А вообще — не только не радуюсь, а, бывает — стыжусь. В самом деле, разве не стыдно выходить, когда лежат под спудом книги А. И.?[411]

И много ли стоящего я сделал?! Отмеченная Вами «Маринка», может быть, «Часы», кое-какие воспоминания, «Наша Маша»… Еще два-три рассказа. «Республика Шкид» — полуправда. «Ленька» — четверть. «Американскую кашу» я, по совету К. И. из собрания выкинул, выкинул и гэдээровские путевые заметки.

Лидочка, Вы ни слова не сказали о себе, о том, что делаете. «А. А.» кончили?

Я дважды этой зимой был на могиле Анны Андреевны. 5-го не пойду, вероятно[412]. Знаете ли Вы, как ужасно «оформили» (кто?) ее могилу? Вместо простого, строгого деревянного креста — какой-то редкостно-старинный, железный, кованый. На нем сидит зачем-то, КАК на комоде, выкрашенный в натуральный цвет сизый керамический голубок. И все остальное в таком же не ее духе.

PS. Меня интересует такой вопрос.

Я знаю, как трудно такому большому таланту, как А. И., жить без читателя (широкого), но ведь писателю нужны не только читатели и почитатели, но и критика (Вы понимаете, конечно, что я имею в виду не Кожевникова или Корнейчука). Принимает ли он ее? Терпим ли он к ней? Когда-то я спорил с Александрой Иосифовной, которая критиковала с присущею ей нервностью некоторые страницы «корпуса». Я не соглашался. А на днях слушал по радио (кстати сказать, в отвратительном чтении диктора) страницы, где рассказывается о каком-то «романе» Костоглотова, и был огорчен тем, что эта «история любви», сохраненная мужской памятью автора, но не одухотворенная его талантом, пошла в такую широкую аудиторию. В последнем романе таких страниц я не заметил, там все на уровне ЕГО таланта.

PPS. Сегодня писал в Лен. Детгиз об Александре Иосифовне, об очередной гадости, которую с ней учинили. Вы знаете, вероятно, что книгу Раи Васильевой поручили делать другим[413].

Вряд ли мое вмешательство поможет, но — авось!

Дорогой Алексей Иванович, постараюсь ответить на Ваш вопрос.

Он — человек чрезвычайно умный и потому критику любит, ценит, очень обдумывает. Мелким самолюбием, к счастью, не ослеплен. Хочет критики. И, при этом, к сожалению, Вы попали в больную точку: с критикой неблагополучно.

Причины сложны.

Прежде всего: работает он по 12–14 часов в сутки. (Я не преувеличиваю.) У него «план», от которого он не отступает. В этот «план» входят и дни не рабочие, но они тоже наполнены и переполнены. Поэтому критиков своих он ставит в положение ответственнейшее, да и технически труднейшее. Не всякий способен выдержать требуемые темпы.

Но даже и не в этом главная трудность — во всяком случае, для меня.

Мой жизненный опыт, по сравнению с его, микроскопичен. Когда какая-нибудь его мысль, какое-нибудь обобщение, кажутся мне ложными — в ответ он опрокидывает на меня груду фактов и груду книг. Трудно критиковать, чувствуя свое невежество, свою неосведомленность в вопросах, на которых он, как говорится, «зубы съел».

У него не только жизненный опыт другой (и огромный), у него и пути мысли совсем другие. Даже к тому, в чем мы совпадаем, он пришел другим способом, по другой дорожке. Вот я, Александра Иосифовна, Туся, Фрида — все мы при разнице характеров, люди одного типа образования, уровня интеллигентности; мы на один и тот же манер, любим, скажем, стихи — и список любимых поэтов у нас в общем один, хотя и с вариантами.

Он любит вещи другие, не любимые нами или даже незнакомые нам, а нашими любимыми он не живет. И многого просто не знает. (Хотя вообще узнает все, что хочет узнать, со сверхъестественной быстротой и легкостью. Он образован, но читает то, что ему нужно, а «просто так» — нет.)

Слух к языку гениальный. Вкус, на мой взгляд, недостаточный. Иногда на его суждениях видишь печать провинциализма, дурного воспитания, убогой среды.

Анна Андреевна когда-то говорила мне:

«— Лев Толстой, конечно, был полубогом, но иногда в него вселялся дух одной из его тетушек».

Так и тут. Гениальный ум — и вдруг вы чувствуете душевные и умственные навыки, суждения, всосанные с молоком матери в провинциальном южном глубоко обывательском городе. И становитесь в тупик от неожиданности и досады…

И еще одна беда с критиками: их поневоле мало. Хоть он и старается выслушивать разных людей, но — но — нелегко удовлетворить это желание.

Однако, повторяю, слушает он с жадностью, без предвзятости, и соглашается нередко.

_____________________

Живет он трудно, очень жестоко к себе и доблестно. Оторвавшись от работы, приезжает в Москву по делам и старается в 3 дня прокрутить то, на что надо по меньшей мере дней 10. По улицам не идет, а бежит, с друзьями говорит скороговоркой: ему некогда, он торопится обратно, к прерванной работе, домой. От спешки и городской жизни, которую он не переносит, у него мгновенно повышается давление, он перестает спать… А домой надо привезти отсюда (кроме материала для работы) продукты: и вот он стоит в очередях, покупает колбасу, корейку, батоны (там, где он живет, нету этого), и больно бывает видеть, как он идет к метро с целым возом в руках и за плечами… Человек он — кремень, и если он не желает, чтобы вы ему в чем-нибудь помогли — ни за что не допустит, хоть умри. Если примет от вас какой-нибудь знак внимания, какую-нибудь пустую помощь, мелкий подарок — как рублем подарит. Если уж согласится в кои-то веки пообедать с вами или поужинать — это уж великое снисхождение, милосердие к вам. А то он всегда, в ответ на ваше предложение, уже обедал, сыт, ничего не хочет и все у него есть. И не суйтесь.

А бывает — все эти суровости по боку, и веселый, открытый, как мальчик. И уж не смеется — хохочет. Я всегда вспоминаю в таких случаях строчки Блока:

_____________________

Впрочем, на людях, при посторонних, он всегда носит маску бодрости. Утомленным редко позволяет видеть себя.

Все это я пишу Вам, только Вам, дорогой друг, потому что я уже имею опыт, уже видела, как самые простые вести о нем превращаются в глупых устах в черт знает что и глубоко его ранят. А ран у него и так довольно, и без яда сплетен.

Если бы я верила в Бога, я молилась бы за него. А так — только могу беспрерывно тревожиться — и то про себя… Вслух — запрещено.