Буду продолжать поиски.

Теперь насчет переписки Вашей с К. И. и почему он Вам не всегда отвечает.

Главная причина — 25–30 писем в день получаемые им.

Большинство из них деловые, читательские: вопросы от некрасоведов, от лингвистов, от педагогов, родителей, от здешних, от оксфордцев-славистов и т. д. На них ответить надо. Надо отвечать и на вопросы о присланных рукописях, хотя их пуды. Между тем, К. И. — человек, задающий себе писательские уроки, т. е. вот должен сегодня кончить ту или другую работу — во что бы то ни стало. Когда он пишет свое — он запускает переписку. Это его терзает. И вот, кончив статью о Чехове или корректуру очередного тома, — он приходит в ужас от горы писем, на которые он не ответил. В один прекрасный день он решает, что должен за сутки ответить всем и, не ложась спать, сидит 10–12 часов за столом и отвечает… Кончается это обычно мозговым спазмом и подъемом давления, т. е. болезнью и постелью.

Теперь о Вас. Ваши письма — не деловые, не полуделовые, а дружеские, т. е. в его ощущении, это не долг, а радость: получить письмо от Алексея Ивановича, ответить Алексею Ивановичу. Это не труд, а праздник. Праздников же он себе не позволяет почти никогда: он одержим мыслью, что жить ему осталось недолго и что он не успел ничего сделать.

Что он Вас любит, высоко ставит и литературно и человечески — в этом можете не сомневаться. Нету никакой трещинки нигде, ни малейшей — даю слово.

Но я написала бы Вам неполную правду, если бы не упомянула бы еще об одной черте К. И., которая Вам наверное неизвестна. Он мало способен к дружбе — а стало быть и к систематической дружеской переписке. В этом смысле он прямо противоположен мне. У меня нет потребности общаться «с чужими» и очень большая — с теми немногими людьми, которые мне «свои». И я могу ответить не сразу, и я вижу (сейчас) друзей реже, чем хотела бы, — но тут уж причины чисто внешние: болезнь, утомляемость, режим и пр. Душевная же потребность в обмене чувств и мыслей у меня точно такая, как 30 лет назад, даже, может быть, больше. К. И. в этом смысле человек совершенно особенный. Недавно я прочла в одной иностранной газете, что К. И. был другом покойного Пастернака. И задумалась… Другом? Нет. Он чтил Б. Л. Он желал, жаждал ему добра. Он слушал его стихи и речи с восторгом и благоговением. Он никогда от него не отрекался. Он был ему добрым соседом: выручал деньгами, книгами, машиной. Когда Б. Л. заболел (не в последний раз, а года за 2), К. И. хлопотал о хорошей больнице для него и пр. Все было хорошо. Но эти отношения я не назову дружбой. Потому что дружба подразумевает потребность в душевном обмене, а именно ее-то у К. И. нет.

Он очень любил и почитал Фриду, всегда исполнял ее многочисленные просьбы помочь тому или другому, верил ей. Любил ее юмор, ее дар, ее Сашку. Фрида его тоже любила. Была ли это дружба, т. е. потребность в обмене — нет.

К. И. от природы непосредственно добр. От природы любит детей (ибо дети — художники) и всякое проявление таланта. Умеет восхищаться талантом, как никто.

Но не умеет — дружить. Этого дара ему не дал Бог. Это ведь тоже особый дар. И если он плохой корреспондент, то, я прошу Вас, дорогой друг, не обижайтесь на него и, главное, не ищите этому особых объяснений. Я знаю, что он Вас любит и что Вы ему интересны — и Вы сами и Ваши писания. И Ваши книги, и Ваши письма. А ответит он или не ответит и когда — это дело случая. Вот так.

Вскрыла письмо: мне только что дали «Нашу Машу». Ура!

Дорогая Лидочка!

Не писал Вам, не ответил на Ваше большое письмо только потому, что все это время хворал. И еще — ждал «Джека», которого Вы не обещали, не могли обещать, но — посулили. И еще, говоря по правде, не писал потому, что ждал Вашего отзыва о «Нашей Маше». Нет, разумеется, я никак не рассчитывал на похвалу и комплименты. Я хорошо знаю дену этой доморощенной книжке, этому произведению литературной самодеятельности. Но то, что ни Вы, ни К. И. никак не отозвались на получение книги, не могло меня не огорчить.

Корней Иванович написал мне, похвалил (и даже перехвалил) мои воспоминания о Маршаке, а вопрос о «Нашей Маше» обошел молчанием. Вы же и вообще промолчали.

На Вас это, Лидочка, непохоже. Вы человек прямой и всегда были верны законам дружбы. Когда Вам не нравились мои писания — Вы всякий раз говорили мне об этом прямо.

А Корнея Ивановича Вы изобразили чудесно, по-художнически объективно и до чего же верно! Я ведь и раньше знал, что он не обладает ЭТИМ даром, но — задним-то числом мы все ЗНАЕМ, ЧТО ЗНАЛИ — после того, как нам откроет глаза художник.

Напишите мне, пожалуйста, Лидочка!

Дорогая Лидочка!

Ваше письмо я получил накануне отъезда и вот только сейчас собрался ответить Вам и поблагодарить Вас за все сказанное в адрес моей книжки и статьи[354].

Я не могу сейчас столь же подробно ответить Вам. Но могу — и хочу — выразить сожаление, что в свое время Вы не прочли моего «Маршака» в рукописи[355]. Читала в рукописи Александра Иосифовна, но — скажу Вам, Лидочка, откровенно и между нами — ее критика на меня, человека не очень-то уверенного в своих силах, действует почти убийственно. Очень как-то озлобленно-предубежденно относится она буквально ко всему, что выходит последнее время из-под моего пера. «Нашу Машу» она разнесла в пух и прах, назвала «постыдной» книгой; ни одного доброго слова не нашла для «Шварца»; с гневом и даже гадливостью, как о каком-то пасквиле, говорила о «Маршаке»…

Лидочка, что-то мне не хочется оправдываться — даже перед Вами — и доказывать, что Маршак был и в самом деле скуповат и что он (как верно заметил Володя Глоцер) сложно сочетал в себе «умение бороться с умением потрафлять».

Некоторых фактов я даже в частном письме не хочу приводить. Дело, мне кажется, не в том, было или не было. Было. Вопрос о другом: надо ли было говорить? Я очень колебался. А потом понял, что надо было говорить обо всем и смягчать не следовало.

На эту мою статью откликнулось очень много людей. И много таких, кто при жизни Маршака не любил, кто знал только (действительные и мнимые) недостатки его и не видел, не знал его духовности. Такие люди звонили и говорили мне, что Маршак впервые открылся им в моих воспоминаниях. В. Н. Орлов сказал, что «горько пожалел»: имел, мол, в свое время возможность ближе узнать Маршака и не воспользовался этой возможностью. Почти то же говорили Слонимский, Рахманов и другие.

Александра Иосифовна сказала, будто я «даю пищу недоброжелателям»… Я этого не понимаю. Думать о недоброжелателях Маршака, работая над статьей о нем, я не мог. Ведь я любил и люблю его, и уже по одному этому считал долгом говорить только правду.

Ваня пишет, что я сказал о С. Я. уважительно и с любовью, но при этом «не в культовом ключе». Вы сами говорите (и великолепно говорите), что, если бы писали о Маршаке, сказали бы, что — «в нем рядом с духовностью, рядом с великой энергией добра и творчества, жило и нечто мелкое, неискреннее, боящееся и инфантильное в дурном смысле».

Я так прямо и так резко не сказал.

На днях я пошлю Вам свою книгу, где воспоминания напечатаны полностью, но — с цензурными и прочими купюрами. Не спешите, пожалуйста, читать, не делайте этого во вред здоровью.

_____________________

За доброе слово о «Нашей Маше» спасибо. За критику и замечания тоже. Хотя кое-что (например, оборванная на полуслове история мальчика Толи) — на совести издателей. Меня лимитировал договор, количество листов, в которые я должен был уложиться. И еще — редакторша, которая пугалась всего, чего только можно испугаться: и критики школы, и «излишней гуманности», и «филантропических ноток», и «повторов», и пр., и пр. Да, и на этой, казалось бы, аполитичной домашней книжке — следы крови и редакторских когтей.