Дорогая Лидочка!

Отвечаю на Ваше письмо, хотя после того, как я получил его, мы говорили с Вами по телефону. Я Герша Исааковича совсем не знал, видел его раза три, максимум — четыре, но сердечно разделяю Ваше горе и понимаю, что при всей сложности отношений между ними, горем явилось это событие и для Оли, и для Елены Феликсовны. Половина Вашего письма опять заполнена стрелами и молниями в адрес (по адресу!) дачников. Меня удивляют не столько сами эти стрелы и молнии, сколько та серьезность, с какой Вы пишете о своем детском зимогородском отношении к приезжим.

А Вы знаете, что у меня есть рассказ, который как будто написан в ответ на Ваши филиппики в адрес (по адресу!) дачников. Вы читали этот рассказ. Он и называется «Собственная дача». Там фигурируют отрицательный персонаж дачевладелец, супердачевладелец — наследник-цесаревич и — дачники, т. е. я и мои сверстники и родственники. У нас гувернантка (бонна), которая приучает нас ходить босиком, а дачевладелельца — дедушку это шокирует. Все, как видите, наоборот. И ничто не придумано. Однако обо всем говорится с легким налетом юмора. Гнев и презрение вызывает лишь холуй — придворный лакей.

Кстати. В 1914 году мы были с Вами соседями — снимали дачу в Келомяках. Между прочим, никаких гномов в саду у нас не было. А вообще — простите за откровенность — чем эти бедные гномы хуже всяких репинских Шехерезад, Озирисов и Олимпов[733] (за приблизительность тоже простите)?

О даче переделкинской не пишу. Поверьте, что это — рана. Не самая, конечно, большая и глубокая, и все-таки рана.

Дорогой Алексей Иванович.

Спасибо за слова участия. Смерть Г. И. (в которую не умею поверить) тяжелый удар. Не знаю, оправлюсь ли. Я дружна с ним 50 лет — с той минуты, как Митя сказал: «Вот, Лидочка, познакомься — это мой лучший друг, Геша Егудин».

Особенно подружились мы за работой (работа — прочный клей). В последние годы мы много работали над воскрешением Матвея Петровича — в науке и в жизни. Работа эта без участия Г. И. вообще была бы невозможна: почти все сверстники М. П. умерли, а те, кто остался (напр., я или брат М. П., Исидор Петрович) ничего не могли бы сделать одни, ибо чужды науке. (В особенности — я!) А сейчас, благодаря консультациям Г. И., вышли уже две большие статьи о М. П. — одна в очень почетном месте: в «Эйнштейновском сборнике»[734]. Кроме того, готовится целая книга об М. П. — она тоже без Г. И. не могла бы быть осуществлена[735]. И, наконец, я сама написала о Мите книгу (плохую), но и плохую могла написать только благодаря Г. И.[736]

Спасти его еще лет на 5 можно было бы, но в других условиях.

В последний свой приезд в Москву приезжал он прощаться. Жил у своей сестры, но был у нас в городе дважды, и на даче полдня — и мы побыли вместе в кабинете К. И. и на костровой площадке.

_____________________

С дачей все неясно, но не безнадежно.

Получили ли Вы книжку стихов М. Петровых? Что о ней думаете?

Дорогая Лидочка!

Я ведь не только очень бегло и плохо знал Герша Исааковича, но и встречался с ним всего 3–4 раза. Мне было известно, что он — Ваш давнишний друг, но что эта дружба возникла через Матвея Петровича — этого я не знал. Не знал даже, что они работали в одной области науки.

Спасибо большое за стихи М. Петровых[737]. Они доставили много чистой радости и мне, и Маше.

Не убежден твердо, но, мне кажется, я видел Марию Сергеевну один раз у Маршака. Могло быть такое? Стихов я ее тогда не читал. С. Я. сказал: — Очень талантливая.

В Вашем письме согрели меня слова, касающиеся дачи: НЕ безнадежно. Что может сделать с душой человека — одно короткое — даже не слово, а частичка: не…

Хорошо ли Вы знали М. С. Петровых? Буду благодарен, если напишете о ней — то, на что хватит сил и охоты. Я знал (с Вашей помощью) ее стихи, но эта книга меня взволновала больше, чем «Дальнее дерево»[738].

Дорогой Алексей Иванович.

…прежде всего поздравляю себя и Вас с выходом 2-го тома Ваших сочинений, с милой «Республикой Шкид» — поздравляю Вас и всех читателей Ваших. Когда этот подарок пришел к нам, я была больна, лежала в темной комнате (больно от света, больно от звука), и Люша шепотом сказала мне об этой радости…

Разглядела — в лупу — Вашу и Гришину фотографии. Поздоровалась с Вами и с ним — Боже! какие вы оба молодые. В особенности — Вы. Вас я помню чуть постарше, но именно таким. Гришу я знала очень поверхностно — встречались мы только в редакции (даже у Маршака я его не видела), а Вас — кроме редакции — видела еще и у Маршака, и у Т. Г. (Помню, спросила один раз с завистью у Т. Г.: «Как это Вы умудряетесь говорить с Пантелеевым? По-моему, он умеет только щелкать каблуками — ну и писать». Она ответила: «Что вы! Он чудесный рассказчик!»)

Ну вот, с Вами мы потом встретились и подружились, а с Гришей — не пришлось… Лицо на удивление тонкое, юно-взрослое и умное.

Рисунки, увы! уже разглядеть не могу. Помню только Тырсу. Мне прислали «Республику» в Саратов (1926 или 27?) как некое чудо. Помню свое ошеломление, когда читала.

Нюхаю книгу — страсть к запаху типографской краски.

Спасибо!

М. С. Петровых Вы, конечно, могли встретить у С. Я. С. Я. ценил ее стихи и горько на нее жаловался: «Эта женщина — мой палач». Он тогда был членом Президиума Союза Писателей, а также редсовета издательства «Сов. Писатель» и непременно хотел издать сборник ее стихов. Она не разрешала. Это была женщина гордыни и скромности. Трудное сочетание. Сила в ней была большая (см. какая в некоторых стихах влекущая сила ритма). Полагаю, что одно из ее сильнейших (кончающихся: «Подумай! не стало тебя!»[739]) обращено к С. Я. Читала она свои стихи другим — редчайше. Наедине: «из души в душу», говорила она. Один раз, на одном из дней К. И., согласилась прочесть одно, то, в котором строки:

Краткая биография? Родила дочку, когда муж (отец дочери)[741] уже погиб. Должна была содержать девочку и старую мать. Во время войны — в Чистополе. Содержала семью переводами — в этой работе она виртуоз, ас. Вела при Союзе Писателей семинар переводчиков, и лучшие теперешние переводчики — ее почитатели и ученики. В свой дар — не верила. Была идолом для армян и поляков — сборники их стихов выходили в ее переводах. Я познакомилась с ней у А. А., но сблизились мы, и очень тесно, только в последние годы жизни М. С. Ее дом был для А. А. самый любимый и подходящий по кругу друзей. И А. А., и О. Э.[742] верили в ее дарование. О. Э. был в нее влюблен (см. его стихи «Мастерица виноватых взоров» — очень точный портрет скромности и гордыни: «Я стою у твердого порога». Действительно, порог был твердый). Она мне потом рассказывала, что О. Э. столь неприятен ей стал, что она разлюбила все его стихи, даже ей посвященные. (За что ей отлично отомстила пресловутая Надежда Яковлевна[743].)