Луизетта смеялась, и вся прочая молодежь, отдыхавшая после танцев, тоже слушала и смеялась…
— …Тут, — продолжал великан русский, — меня стали таскать из одного полицейского участка в другой. Такая уж у них метода, хотят замести следы… Но я придумал выход: официант, который принес мне поесть — тогда разрешали заказывать еду в кафе, — обещал сходить к моей матери и объяснить ей, где я нахожусь… Пока мать собралась, меня уже успели перевести в другое место!
Все безумно веселились.
— …Мать, — рассказывал русский, и разбушевавшемуся после передышки духовому оркестру не удавалось заглушить его могучий голос, — так и не нашла меня… Но, как видите, все уладилось. Должен вам сказать, что мать и сестра у меня занимаются изготовлением фальшивых ресниц…
— Это еще что такое?
Луизетта просто изнемогала от смеха, и другие тоже, а вместе с ними и сам русский…
— Сумасшедшая история, — говорил он, — совершенно в русском духе, только с русским может такое случиться. Мать и сестра занимаются у меня изготовлением фальшивых ресниц, ну, тех, какие приклеивают себе кинозвезды… Это очень кропотливая работа…
— Ха! Ха! Ха! — Смех все усиливался…
— Уверяю вас! Очень кропотливая работа, их делают из кроличьей шерсти…
— Послушай… Ой, погоди, не могу больше! — В приступе смеха Луизетта чуть не свалилась со скамейки.
— Он сам не знает, что говорит, — вмешалась невеста русского. — Если бы твоя мать услышала…
— Допустим, я ошибаюсь, не все ли равно. — Он не любил спорить. — Во всяком случае, это очень кропотливая работа, их наклеивают по одной, ресницу за ресницей, на узенькую клейкую ленточку, из гуттаперчи…
Луизетта тихонько стонала от смеха.
— Вы послушайте, он точно про шины рассказывает, клей, гуттаперча!..
— …и всовывают ее вам в глаза! — ничуть не смущаясь, продолжал русский.
— При чем тут фальшивые ресницы твоей сестры, они, что ли, помогли тебе выйти из кутузки? — спросил жених Луизетты.
— Не порть мне весь эффект! Фальшивые ресницы мамаша и сестра делали для Института красоты, а Институт красоты принадлежал одной латышке, а латышка была любовницей Штюльпнагеля! Понятно? Так вот, пока мама разыскивала меня по всем полицейским участкам, сестра разыскивала латышку, а латышка — Штюльпнагеля, но никак не могла его поймать, и поэтому меня выпустил начальник его канцелярии или еще кто-то там… Вот каким образом, благодаря нашим фальшивым ресницам, мне не пришлось ехать в Германию, что могло бы оказаться моим последним путешествием.
— Нет, вы только послушайте! — кричал жених Луизетты.
Все еще хохотали, когда в дверях кафе показался Жако в сопровождении высокого полного мужчины в светло-желтых перчатках.
— Барышня, а вот и полковник с мэром! — воскликнула донельзя возбужденная Луизетта.
Жако прокладывал себе дорогу в шумной толпе, наводнившей кафе.
— Аммами! — сказал он.
Глаза у него были такие добрые, такие голубые, и на миг Анне-Марии показалось, что она рада ему. Но, видимо, она ошиблась, так как ей по-прежнему было скучно. Жако сел рядом с ней.
— Вам рассказали, какой мы подняли шум? Все идет прекрасно, как нельзя лучше, это все очень, очень полезно. В конце концов должен сознаться — я очень доволен, что этого беднягу Робера Бувена, которого я никогда в глаза не видел, посадили в тюрьму! Возмущение, чувство несправедливости объединяет людей; вдруг проявились истинные чувства большинства населения… Не правда ли, господин мэр?
Мэр сидел против них.
— Вы совершенно правы, полковник. Если бы дела Робера Бувена не существовало, его следовало бы выдумать. Нам оказали огромную услугу!
Мэр, казалось, был доволен положительно всем: жизнью, своим зычным голосом, перчатками, прекрасным здоровьем, вином, которое он пил… Рядом с ним широкоплечий и сутулый Жако выглядел бледным; несмотря на дубленую кожу и резкие морщины, в нем чувствовалось что-то бесконечно отзывчивое и мягкое; все дело, наверное, было в выражении его лица.
— Итак, можно открывать митинг? — спросил он.
И вся молодежь, смотревшая ему в рот, тут же поднялась.
— Аммами, — продолжал полковник, — сядьте на террасе, чтобы я не терял вас из виду, мы уедем вместе… У меня машина, я взял ее в гараже Феликса! Как вам это понравится? Вы чудо из чудес, Аммами, вы оказались правы по всем пунктам, и я благодарю вас за то, что вы направили меня на путь истинный.
Жако, мэр, Аммами, а следом за ними и все остальные вышли на террасу.
— Здравствуйте, полковник! — крикнул на ходу какой-то мужчина.
— А, здорово, Джекки! И вы здесь?
— Да, я в не безызвестном вам домишке, в деревне, за гаражом Феликса.
— Вы приехали на праздник или на митинг?
— Я здесь в качестве наблюдателя, только в качестве наблюдателя, я политикой не занимаюсь…
Полковник хлопнул его по плечу, и Джекки улыбнулся, глядя на него сверху вниз. Он был на голову выше полковника, и голова эта клонилась долу, увлекая за собой худое длинное тело, — не тело, а настоящая лиана! Его лишенные растительности щеки были похожи на смятую папиросную бумагу.
— Я зайду к вам, — сказал полковник, — вы расскажете мне о своих последних изобретениях.
— Вы всегда желанный гость, полковник…
Полковник, мэр, вынырнувший из толпы Клавель, приземистый кюре, подвижной, улыбающийся — тот самый кюре, с которым Анне-Марии не удалось повидаться, когда она приезжала в Кремай с Жозефом, — и еще какие-то незнакомые ей люди поднялись на маленький помост. Улица была запружена народом, машинами, велосипедами. Карусель перестала вертеться, карабины уже не стреляли, лотерейное колесо замерло… Под голубым небом, по-осеннему золотистым, наступила тишина.
— Товарищи, друзья, французы и француженки… — раздался голос Жако.
Анна-Мария видела его широкие, возвышающиеся над толпой плечи, его большую круглую непокрытую голову… Она была настолько далека от всего, что происходило, все это до такой степени не касалось ее, что ей самой стало страшно. Что бы такое сделать, немедленно… может, уйти?.. Она проскользнула в кафе, а оттуда через заднюю дверь вышла на улицу, сразу за площадью. Она расталкивала людей, шепча «извините»… На нее неприязненно поглядывали, некоторые сердились.
— Мы не позволим… — звучал за ее спиной голос Жако.
Наконец, выбравшись из тесной толпы, она свернула в первую попавшуюся улочку… Еще несколько шагов — и все смолкло. Вокруг — спокойно, пустынно, тихо… Она вышла на дорогу и зашагала.
Пройдя пешком пять километров, Анна-Мария села в автобус, который остановился, когда она подняла руку. Всю дорогу Анна-Мария спрашивала себя, что с ней такое: так ощупывают себя после падения, после автомобильной катастрофы, проверяя, все ли кости целы…
Когда она доехала до селения, солнце, без лучей, стоявшее уже довольно низко в побелевшем небе, было похоже на яичный желток, вылитый на огромное блюдо. Было условлено, что Анна-Мария переночует у Жозефа, и она направилась прямо к нему. Надо же было куда-нибудь деваться… Анна-Мария предпочла бы никого не видеть, но куда бы она ни направилась, к Луизетте ли, на постоялый двор или даже обратно в П., в гостиницу — всюду пришлось бы с кем-нибудь разговаривать: у нее было здесь слишком много знакомых. В конце концов лучше всего пойти к Жозефу; его нет дома, он уехал с заводскими рабочими на митинг, а Мирейль будет, как всегда, молчать.
Мирейль ничего не сказала, она даже не выразила удивления, увидев, что Анна-Мария возвратилась одна, и ни о чем ее не спросила. Увидев Анну-Марию, она только широко улыбнулась глазами, губами. Ребенок спал.
— Устала я, — сказала Анна-Мария.
И хотя еще только смеркалось, Мирейль проводила ее наверх, в маленькую спаленку с очень высокой кроватью.
— Спокойной ночи! — сказала Мирейль и тихонько закрыла дверь.
Анна-Мария мгновенно заснула.
Она спала глубоким сном, когда в дверь постучали. Стучали громко, бесцеремонно.
