— Анну-Марию не узнать, — говорил полковник Вуарон. — Мы с тобой помним ее еще с того времени, когда Женни жила у нее на улице Рен… Переезд с улицы Рен в колонии — сущая бессмыслица.

— При таком желчном характере, как у ее супруга, только и жить в колониях… Я всегда очень жалел Аммами, она такая милая женщина; ущипни меня, а то мне кажется, что все это сон — Жако — полковник, Аммами дралась с немцами, а у меня, вечного первого любовника вечной Комеди Франсез, все еще не сгибается рука… Кстати, скажу тебе одну вещь, которую пока еще держу втайне: я бросаю театр. Буду сниматься в кино. Великие традиции — вещь прекрасная, но оплачивается она плохо. И не век же я буду молодым первым любовником.

— Ты все еще хорош собой…

— Не жалуюсь… Женни — одна из величайших актрис нашего века, была киноактрисой…

— Ее приглашали в Комеди Франсез…

— Да, правда… Но, видишь ли, она не приняла приглашения!

— Вижу, что ты еще не окончательно решил… У тебя впереди много времени, Франсис… Я делаю тебе комплименты, как женщине, но актер — почти что женщина… У тебя впереди много времени, баррикады Освобождения пошли тебе на пользу, теперь ты — мужчина…

Прекрасная ночь. Сидя на террасе, полковник и актер не спеша потягивали вино. На вилле оказались французские спиртные напитки: промышленник, хозяин виллы, побывав на фронте, захватил их во Франции, а французы отобрали их вместе с виллой у промышленника.

Днем на этой террасе, несмотря на оранжевые зонты, стояла невыносимая жара, и в саду, лишенном тени, тоже нестерпимо палило солнце. Промышленник выстроил виллу недавно, и деревья, которые он насадил, еще не успели разрастись. Поскольку сад был весь открыт солнцу, полковник приказал посадить у террасы оранжевые цветы. Подальше росли картофель и салат. Но в ночной темноте не было видно, что цветы оранжевые. Видно было лишь необъятное черное небо и облака, пенившиеся под круглой луной. Она плыла по небу, театрально освещая укрепленный замок на вершине горы.

— А что делает здесь Анна-Мария?

— Приехала под видом фоторепортера… появилась сегодня утром и тут же попросила у меня машину, ей хочется все осмотреть… А ты не находишь, что она сильно изменилась?

— Последний раз я видел ее в Париже, сразу же после Освобождения. Рука у меня еще была на перевязи. Ничего особенного я не заметил. Когда знаешь человека уже столько времени… Жаль, что ее нет, я был бы очень рад повидать ее, нашу славную Аммами… Но в котором же часу возвращаются твои пансионеры, ведь уже одиннадцать! Дисциплинка у вас хромает! Пожелаю тебе спокойной ночи, завтра в шесть я уезжаю. Празднества в Ландау доконали меня, ты знаешь де Латтра…

Они вошли в дом через широкие стеклянные двери виллы, ярко-белой под луной. Большие комнаты тоже были залиты лунным светом.

— Лотта! — крикнул полковник, войдя в освещенный холл. — Не знаю, куда она повесила твой плащ… Лотта!

На верху лестницы появилась горничная и торопливо сбежала вниз.

— Неплохо вы устроились, — сказал актер, с удивлением глядя на горничную в прозрачном, расстегнутом халатике, открывавшем голые ноги.

— Холостяцкий дом… — равнодушно отозвался полковник.

Легонько вздыхая спросонья, Лотта принесла плащ и отперла дверь. Заскрипел песок под ногами, два ночных сторожа, немцы в штатском, стали навытяжку. Большая машина полковника ждала у подъезда, за рулем сидел шофер в военной форме.

— Небо совсем розовое, — сказал полковник, — еще не погасили иллюминацию. Спустись к реке, увидишь, как красиво. Надо же показать бошам, что если уж мы за что-нибудь беремся, то у нас получается лучше, чем у них…

— Как у вас здесь насчет комендантского часа? А вдруг твои варвары пошлют мне вдогонку пулю!

— Не беспокойся, комендантский час у нас понятие довольно растяжимое… К тому же у шофера на руках все, что требуется. До свиданья, Франсис. Анна-Мария, я уверен, огорчится, что ты ее не застал.

— До свиданья, Жако, передай ей от меня большой привет…

Машина покатила. Дорога скрипела под колесами, как садовый гравий под ногами. Она поднималась, спускалась, петляла. В свете уличных фонарей четко выступали виллы, белые кубообразные здания, похожие на виллу полковника, только меньших размеров. По одну сторону дороги, сразу же за виллами и садами, шли поля, за ними — лесистые холмы, высокие, как горы. А дальше виллы теснились друг к другу, дорога превратилась в мощеные улицы, улицы становились все уже и уже, сады исчезли. Вот и сердце города, не переменившееся со времен средневековья, площадь, которой Франсис любовался еще днем. Все окна черные, словно в городе все еще затемнение или словно у его порога стоит враг и жители либо ушли, либо попрятались. Редкие фонари не были помехой луне, она царила повсюду. Франсис остановил машину: он пройдется до гостиницы пешком. Машина скрылась за поворотом, и Франсис долго слышал ее шум в притаившейся городской тишине. Он пересек площадь, спустился по ступеням, раза два-три свернул в какие-то улочки и опять спустился вниз… Вот и мост.

Достаточно было дойти до середины моста и обернуться, и над глубоким черным руслом реки возникал высокий, залитый ослепительным светом берег. Стены и башни замка, остроконечные кровли домов, громоздившихся друг другу на спины, — все это было белым, светлым, четким, а рядом черным бархатным пологом свисали густые тени, за которыми прятались провалы и углы стен. Франсис перешел мост, спустился на противоположный низкий и неосвещенный берег. Вдоль реки тянулась широкая вековая аллея огромных деревьев… а может быть, они только казались такими во мраке? Неясный шелест, бег теней… От самой виллы полковника он не встретил ни одной живой души.

Присев на низенький каменный парапет, над самой рекой, в темноте, Франсис смотрел на эти пышные декорации безмолвной оперы, на огни, горящие для него одного. Сильный неподвижный свет смущал его, словно он был единственным гостем на банкете, рассчитанном на тысячи приглашенных. Эти озаренные светом здания — не картонная декорация, у них четыре вполне реальные стены, и, может быть, в них сейчас бодрствуют люди… Этой светлой ночью мрак гнездится лишь в их мозгах, отуманенных бессмысленными видениями. А в эффектно освещенной башне укрепленного замка, что возвышалась, сверкая, как лампочка в сто тысяч свечей, сидели заключенные: он знал об этом. Жако подробно рассказывал ему о них. Это огромное зарево, по всей вероятности, освещает все камеры, морщины на лице герра профессора, специалиста по вопросам расизма, и жирную спину мясника из Белграда, и безжизненную руку герра доктора, теолога, и всех тех, кто никогда не слышал о груде трупов, обнаруженной в одном километре от городка. Каждый уголок в камерах, оштукатуренные стены, очень белые, очень чистые, книги, крошки хлеба и алюминиевая кружка, койки и все, что под ними, серые одеяла, мышь на столе, жалобы, стоны, и храп, и бессонница — все безжалостно обнажал сноп света.

— А я все-таки нашла вас, даже в темноте…

Мох под вековыми деревьями заглушил шаги Анны-Марии, а может быть, она подошла, не касаясь земли. В такую ночь что угодно могло показаться правдоподобным. Она была одета во что-то светлое, в туман. Они расцеловались. «Не успели вы отъехать, как я вернулась на виллу… Бежала за вами в темноте… прямо сюда, я была уверена, что свет привлечет вас. Посмотрите, как празднуют нашу встречу…» Франсис еще раз поцеловал ее. Шелестела листва деревьев, словно нашептывая легенды. По другую сторону речного русла, глубокого, черного, сверкали пышные декорации немой оперы. Франсис прижал к себе Анну-Марию. И сам был поражен — что же это он делает! Ведь это же Аммами, милая, славная Аммами. Он почти не различал ее в темноте. Волосы у нее мягкие, словно дождевая вода. Анна-Мария, о которой он никогда не думал… Время шло… «Пойдем, — сказал он, — пойдем ко мне…» Анна-Мария выскользнула из его объятий. «Меня ждет машина…»

Она исчезла.

Это была неправда, машина ее не ждала; она солгала, чтобы он отпустил ее. Анна-Мария шла теперь куда глаза глядят. Луна светила сквозь резьбу кованой вывески, и на ней явственно проступил ажурный силуэт коня. Вторые этажи домов, подпертые балками, выдавались над узкой улочкой. Анна-Мария вдруг поняла, что она не знает, где она… Никого… Тем лучше… Но одна мысль, что она может внезапно очутиться лицом к лицу с немцем, так испугала ее, что она ускорила шаг: хоть они и побеждены… Улица сделала поворот, ага! та самая площадь… Отсюда она легко найдет дорогу. Часы на Rauthaus[19] пробили один раз, человечки, которые там, наверху, выходят звонить, тоже появились только один раз. Анна-Мария устала, страшно устала… Она присела на край фонтана, журчащего снова посреди пустого города. Несколько капель брызнули ей в лицо, словно кто-то старался привести ее в чувство. Она встала… Луна скользила по готической надписи на карнизе Rauthaus, и в этом белом свете нельзя было разобрать ни единого слова. Совсем одна на этой площади, в волчьем логове, в фантастической стране… Анна-Мария подумала о Женни, она представила себе ее голос: «Люди добрые, проснитесь, искупленья час пробил!» А что, если она сейчас закричит? Ей хотелось крикнуть, как иногда хочется схватиться за тормозной кран в поезде… Люди добрые откроют окна и ничего не поймут. Никто никогда ничего не понимает.