— Извольте прямо говорить, в чем дело. Я занят, — дело ждет меня во втором этаже (хлопотал по приготовлению помещений отцам Сергию и Андронику).
— В таком случае и я прежде кончу правительственное дело, а потом приду поговорить.
— Милости просим.
И распрощались. Признаться сказать, — неприятно видеть, не желалось бы беседовать. На голове у него много седины, борода длинная — жидкая; лицо и приемы огрубели. Пошли, Господи, ему спасение, но избави от сношений с ним в сем мире!
25 ноября/7 декабря 1897. Вторник.
Из Одавара письмо от Михаила Кометани, что христиане не умиряются и все требуют перемены священника. Явился и сам о. Петр опять, рассказал все дело: Илья Сато, вопреки моим заказам ему и своим уверениям здесь, неискренне отнесся к делу, — ревности к умирению не оказал; напротив, рассказами, что–де «я похвален епископом, а о. Петр выбранен» (хотя и к нему относилось не первое, а последнее), более повредил, чем принес пользы своими разговорами там с христианами. На собрание явилось всего четыре человека, — все прочие не вняли призыву. Впрочем, о. Петр, как обычно, совершал воскресное богослуженье, и в Церкви было человек тридцать, его сторонников. Вообще же христиане Одавара теперь разделились на две половины, совсем равные по числу (по словам о. Петра, отчасти и по письмам), — «за и против него». Стало быть, тем нерезонней было бы следовать просьбе противников. Итак, пусть будет, как есть: о. Петр служит, по–прежнему, в Одавара, с устранением, как обещал, своих погрешностей — лености и прочее; сторонники его будут довольны сим; враги, вероятно, с течением времени ослабеют и умирятся, увидев, что о. Петр хорошо исполняет свою обязанность. Михаилу Кометани вновь написано: от меня, в ласковых словах, что о перемене о. Петра не может быть и речи, ибо он священник не Одавара только, а многих Церквей, — на Соборе разве может быть речь о том; итак, постарайся о водворении мира там и прочее. — О. Петр, объяснив мне течение дела и получив уверение, что я не исполню просьбу его противников, — лишь бы он служил, как должно, — тотчас же отправился обратно. — Но что за дурак этот quasi о. благочинный Павел Савабе! Он, оказывается, там рассказывал (и, вероятно, без всякого злого намерения), что вот теперь в Хакодате церковный бунт, в Асакуса тоже (и врал), в Сиба тоже (и врал). Бунтовщики в Одавара теперь и бахвалятся, «мы–де в таком вот [?]», и мы не должны смириться и слушаться епископа, что бы он ни писал. И угораздило же меня до сих пор верить ему и поручать такие дела, какумирение Церкви! Знать, могила исправит мою доверчивость и глупость!..
26 ноября/8 декабря 1897. Среда.
Приходил врач Моисей Исокава, отец умершего в запрошлом году семинариста, проситься на время в Катихизаторскую школу.
— Курс пройти я не могу и в катихизаторы не могу, а хочется мне подробнее узнать вероучение, чтобы объяснить его простым людям. Месяцев пять–шесть, вероятно, для этого довольно будет. Теперь я оставил практику в Кавагое и свободен; если же пристроюсь опять где на практику, то опять некогда будет подробнее изучить веру.
— Трудно будет вам жить в школе. Вам, вероятно, уже лет сорок пять?
— Больше; мне пятьдесят четыре года.
— Я подумаю и посоветуюсь. Придите завтра в три часа за ответом.
Советовался с секретарем Нумабе. «Благодеяние будет, если позволите», — говорит. С учителями советоваться — слова тратить! Итак, пусть!
27 ноября/9 декабря 1897. Четверг.
Семинарист шестого класса Нижегородской Духовной Семинарии Василий Павлович Зорнин письмом, сегодня полученным, просится сюда в миссионеры. Будет написано, что миссионеру здесь должно быть с академическим образованием, и потому пусть приобретет оное и тогда возобновит просьбу.
Возмутившиеся против о. Кано в Одавара коллективно отвечают на мое письмо, что никак не могут помириться с ним, ибо он–де уже три раза каялся пред всеми и обещал безукоризненное поведение, и потому потерял их доверие; но будут терпеть его до Собора, если я дам им обещание, что потом сменю его, и просят ответить им, обещаю ли сие? Письмо — со многими подписями, но одной и той же руки и наполовину одной и той же печати, — значит, наполовину фальшивое. — Ответ мой уже заключается в прежнем письме, что о смене о. Петра должны совещаться во время Собора представители всех подведомственных ему Церквей. Так как и катихизатор Илья Сато пишет длинное послание, что–де не успел убедить к примирению, то в ответном письме ему будет упомянуто, чтобы передал возмутившимся, что обещания сменить о. Петра я не могу дать, ибо не знаю, попросит ли о том вся его Церковь. Михаила Кометани в письме не видно; вообще видно, что возмутившаяся сторона слабеет. Если о. Петр исполнит свое обещание прилежно заняться церковнослужением, то ко времени Собора, вероятно, все умирится; если нет, — ну, тогда пусть пеняет на себя, — противники его восторжествуют.
28 ноября/10 декабря 1897. Пятница.
Много разных писем; мало утешительного; почти везде — «букка ко–одзики», и потому — «дай денег». Между прочим, длиннейшее письмо о. Игнатия Като из Немуро; неопытные (и неисправимые, как Морита) священники всегда так пишут: «когда пообедал, в котором часу вышел из квартиры, когда пришел к какому христианину», — все это на каждой мелко написанной странице; и тянется утомляющее чтение письма на целый час, точно котел воды с пущенной в нее крупицей, — поймай ее! Крупицей на сей раз было следующее: в одном ри от Кусиро о. Игнатий нашел христианина, родом из Сендая, Вассиана Судзуки, который женат на аинке, имеет от нее семь детей; семнадцать лет не был на исповеди; ныне исповедался у о. Игнатия, который пишет, что советовал ему все семейство сделать христианским; а нет того, чтобы самому о. Игнатию приостановиться недели на две в Кусиро и наставить это семейство к христианству! Ибо — как же оно сделается таковым, если нет в Кусиро катихизатора, а сам Вассиан на сколько знает учение — Бог весть! Э–эх!
29 ноября/11 декабря 1897. Суббота.
Вчера умер катихизатор Василий Хориу, давно уже захворавший параличом. Царство небесное! Но вот и еще вдова с детьми на шею Церкви! Покойник — сын тоже покойного о. Тимофея Хориу, — был в свое время хорошим катихизатором, пока не устал, а потом захворал.
Катихизатор Моисей Касай, из Акуцу, пишет, что христианка родила мертвого ребенка, и что он с молитвой его похоронил; да спрашивает, какие церковные правила насчет погребения мертворожденных? И тому подобные вопросы; упоминает, что знает из школьного преподавания о непреподавании таинств мертвым и все–таки спрашивает… Подите, преподавайте таким церковные правила! Бездарность и глупость повальные! Умный народ не идет к нам, да и вообще в христианские школы и в ряды христиан. Скоро ль, Господи, Ты толкнешь сей народ?
Приходили трое детей Саввы Кимура из Вакуя, — все, конечно, христиане, но, как и отец, плохие, а был когда–то отец дармоедом в Катихизаторской школе, и даже делал попытки служить катихизатором. Старший — двадцати четырех лет, другой — двадцати двух, сестра с ними — двадцати семи лет. Отправляются в Америку, в Вашингтон, изучать законы, второй в Гонолулу, сестра провожает их до Токио. Явились с письмом от Степана Ямамура, тоже юнца, недавнего семинариста; прочитав, я увидел, в чем дело.
— Где воспитывались? — спрашиваю у американца.
— В Юридической школе, что здесь около Миссии.
— И ни разу не были здесь, в Церкви? Я никогда и не видал вас.
— Однажды я виделся с вами, — вот там (указывая место у собора, где я обычно прогуливаюсь; значит, виделись мельком).
— Отец дал на дорогу до Америки, больше нет у меня никаких средств.
— Значит, есть надежные знакомые?
— Никого; в Сан–Франциско, может, и найдется кто, в Вашингтоне нет.
— На что же вы рассчитываете?
