Он покосился на нее. Все тот же бесстрастный взгляд. Можно поверить, будто она слышала подобные истории каждый раз, когда укладывала в постель очередного любовника.

— Была ночь. Я вымотался до крайности, я не смог уговорить санитаров, чтобы его доставили в госпиталь. Я потерял надежду, что кто-нибудь поможет ему, поэтому я отнес его сам, и… В общем, я еще сильнее навредил его позвоночнику. Когда хирург осматривал его, Толбот уже не мог двигать ни рукой, ни ногой.

Сейчас она должна попытаться оправдать его: «Любой бы на твоем месте так поступил. Ведь у него не было никакой надежды». Однако не раздалось ни звука, он слышал только ее мерное дыхание.

И еще раз да поможет ему Господь: он только сейчас понял, как сильно надеялся на то, что она облегчит его совесть сочувствием и примется горячо уверять, что его самобичевание не имеет под собой почву.

Однако ничего такого не случилось. Истина глухо застучала внутри его, как подводный колокол: она, как и он сам, не может простить его.

— Продолжай, — сказала она, потому что по его лицу догадалась, что это еще не все.

Он еще раз набрал в легкие побольше воздуха, чтобы нырнуть в океан воспоминаний.

— Я таскал его по разным полевым госпиталям, потому что думал… я ужасно устал, я плохо соображал. Я надеялся, что какой-нибудь хирург даст мне другой ответ. Я не хотел сдаваться.

— Потому что ты знал, что у него жена и ребенок.

— Да.

— И потому, что ты надеялся исправить вред, который нанес ему, когда поднял с земли.

— Да. — Его голос прозвучал хрипло и сдавленно, точно так же, как в ту ночь. Воспоминания когтями вцепились в него и тащили назад: он опять ощутил во рту сухость из-за многочасовой жажды. — А главное, потому что я пообещал ему, что все будет хорошо, и он поверил мне.

— Как все закончилось? — Спокойная и абсолютно равнодушная, как капрал, допрашивающий пленного.

— Я ничем не мог помочь ему. — Снова то чудовищное чувство собственной бесполезности, беспомощности. — Я даже не смог достать ему опия. Я просто таскал его по госпиталям, лишь продлевая его муки. В конце концов он стал умолять, чтобы я пристрелил его.

Она на короткое время задумалась, осмысливая услышанное.

— И ты оказал ему эту услугу?

— В нашем полку не было ружей. Мне пришлось бы воспользоваться мушкетом, а для меня… — «Для меня имело значение, как убить человека». — И я действовал руками.

Опять молчание, причем настолько долгое, что он повернул голову и посмотрел на нее. Единственным признаком задумчивости была изогнутая бровь.

— Покажи мне.

Господь всемогущий! Худший поступок в его жизни, а ее интересуют технические детали. Зачем ей это? Чтобы живее представить всю картину или чтобы воспользоваться этим знанием, если возникнет такая надобность.

Не важно. Он принял решение открыться ей, хотя мог бы дождаться встречи с теплой, душевной женщиной. Терпеливой и жизнерадостной. В ней же он этих качеств никогда не обнаружит.

Он взял ее руки, положил их на свою шею.

— Здесь есть вена, — сказан он, передвигая ее большой палец. Она сосредоточенно разглядывала расположение рук. — Если нажать на нее, можно перекрыть кровоток. И тогда наступит конец.

Ее взгляд переместился на его лицо. А руки остались там, куда он их положил. Мгновение казалось, что она может… А будет ли он сопротивляться, если она решится? Может, сдаться окончательно, позволить ей навсегда освободить его от земного бремени?

Однако она ничего не сделала. Она убрала руки с его шеи и, сложив их вместе, подсунула под щеку. И не произнесла ни слова.

Зря он ей рассказал. Вернее, ему надо было уже давно рассказать ей все. До того, как он впервые прикоснулся к ней и переспал с ней.

— Скажи что-нибудь, Лидия. — Слова прозвучали жалобно, но он не смог быть бесстрастным. Лежа рядом с ней и не догадываясь о ее мыслях, он чувствовал себя обломком, который мотается по бескрайнему морю. — Я не умею читать твои мысли. Я не знаю… я не представляю, что ты хочешь. То ли ты хочешь, чтобы я… — «Помог тебе одеться и нанял кеб, который отвез бы тебя домой. Или попросил прощения за то, что спал с тобой. Или заткнулся и заснул».

Две секунды прошли в полнейшей тишине. Затем она приподнялась, перебросила через него колено и оперлась руками на матрац по обе стороны от него.

— Возьми меня, — сказала она. — Я хочу, чтобы ты взял меня.

Он весь сжался. Взять ее после столь безжалостного и мрачного признания, перейти от серьезного настроения к плотским утехам — это запятнает его последние остатки чести.

— Не могу. — Неужели она не понимает? — После всего, что я рассказал тебе.

— А теперь ты решил быть деликатным? — Ее глаза блеснули холодом и осуждением. — Я ничего нового от тебя не услышала. Все это было, когда ты впервые поцеловал меня. — Она оседлала его. — Все это было, когда ты спал со мною в Чизуэлле. Когда в первый раз прикоснулся ко мне. Когда потребовал, чтобы я душой и телом отдалась тебе. Когда я стояла перед тобой на коленях в Олдфилде и когда я стояла на четвереньках перед зеркалом. — Она принялась ритмично двигаться на нем, и он, проклятие, опять почувствовал возбуждение. — Так почему же все это мешает тебе сейчас, если не помешало тогда?

— Я должен был рассказать и предоставить тебе выбор, — Его тело бунтовало против его сдержанности. — А тогда я просто не мог устоять. Не мог. И даже сейчас не могу. — Он открылся перед ней весь и выставил перед ней на обозрение все свои слабые места.

— Ты не настолько благороден, как тебе хотелось бы. — Она обхватила его член — до бесстыдства крепко — и ввела его в себя.

Он неоднократно пытался остановить ее — сколько раз она слышала от него: «Лидия, я хочу не этого»? — но сдался перед ее настойчивостью. Однако сейчас ему следовало настоять на своем, чтобы потом не презирать себя. И все же он выгнулся, входя в нее поглубже, и застонал. Сознание, что она все еще хочет его, приносило глубочайшее утешение. Сознание, что она, несмотря на все те мерзости, что он рассказал ей, все еще желает, чтобы он дарил ей наслаждение. Добродетельная женщина с нежной душой и кротким нравом никогда бы на это не согласилась.

Она опять оперлась руками на матрац и вперила в него ледяной взгляд.

— Ты, Блэкшир, нехороший человек, — прошептала она.

— Знаю. — Он почувствовал, будто от него оторвали кусок плоти, и закрыл глаза.

— Ты нарушаешь обещания и спишь с чужими женщинами, в тебе нет души.

Его пронзило обостренное скорбью наслаждение.

— Знаю. — И коротко кивнул.

— Ты лег со мной в постель под маской добродетельного человека, каким ты никогда не был.

Он покачал головой, стиснул зубы. Он предал ее. Он предал себя. Ему нечем защититься.

— Ты отшвырнул прочь свою душу, когда пережал вену тому человеку, и тебе никогда-никогда ничего не исправить.

— Знаю. — Еще один кусок плоти был вырван. У него никогда не было желания облекать эту истину в слова. Несмотря на отчаяние, он задыхался от удовольствия. Он замотал головой из стороны в сторону. «Остановись, я больше не выдержу». Ему нужно было сказать это, но он забыл, как произносить слова. Он открыл глаза. И понял, что просить о пощаде нет никакого смысла. Женщина, которая не спускала с него своего взгляда, не знала значения этого слова.

Она смотрела на него, его судья и его мучительница, грозная, как орел, который каждый день пировал печенью Прометея, и он чувствовал себя таким же беспомощным, как Титан, прикованный цепью к скале, полностью открытый ей.

Ее взгляд стал жестче. Ее губы плотно сжались. Она наклонилась еще ниже.

— Я люблю тебя, — выдохнула она достаточно громко, чтобы он мог расслышать.

Он охнул, схватил ее, подмял под себя и погрузился в ее безжалостную любовь, ставшую для него спасением в грозном мире.

И достиг вершины удовольствия, тем самым заявляя свои права на нее, отдавая себя ей, женщине, изломанной настолько сильно, что она смогла полюбить бездушного мужчину.