Новый член парламента, который объезжал свой избирательный округ, встретил рождество в Кондафорде и говорил там исключительно о свиноводстве, так как инстинкт подсказывал ему, что это сейчас вернейший путь к сердцу Динни. Клер также провела рождество дома. Никто не спрашивал её, на что она тратит время, свободное от секретарских обязанностей. Об этом можно было только догадываться. Джерри Корвен писем не слал, но из газет было известно, что он вернулся на Цейлон. В дни, отделяющие рождество от Нового года, жилая часть старого дома переполнилась до отказа: приехали Хилери с женой и дочерью Моникой, Эдриен и Диана с Шейлой и Роналдом, которые оправились после кори. Семейство Черрелов давно уже не собиралось в таком полном составе. В канун Нового года к завтраку прибыли даже сэр Лайонел и леди Элисон. Все были убеждены, что при таком подавляющем консервативном большинстве 1932 год станет важной вехой в истории страны.
Динни сбилась с ног. Теперь она была меньше поглощена воспоминаниями о прошлом, хотя ничем не обнаруживала этого. Она в такой мере являлась душой и жизненным центром собравшегося общества, что никто не додумался задать себе вопрос, есть ли у неё своя собственная жизнь. Дорнфорд внимательно присматривался к ней. Что скрывается за этим неустанным и радостным самопожертвованием? Его любопытство зашло так далеко, что он решился расспросить Эдриена, которого, как представлялось Дорнфорду, она любила больше остальных родственников.
– На вашей племяннице держится весь дом, мистер Черрел.
– Вы правы. Динни – чудо.
– Она думает когда-нибудь о себе?
Эдриен украдкой взглянул на собеседника. Тёмные волосы, симпатичное лицо – немного смуглое, худощавое, кареглазое, пожалуй, слишком чуткое для юриста и политика. Однако едва лишь речь заходила о Динни, Эдриен настораживался, как овчарка; поэтому и сейчас он ответил сдержанно:
– По-моему, да, но лишь столько, сколько нужно, – немного.
– Иногда мне кажется, будто она пережила что-то очень тяжёлое.
Эдриен пожал плечами:
– Ей двадцать семь.
– Вы необычайно меня обяжете, рассказав – что. Поверьте, это не праздное любопытство. Я… я люблю Динни и страшно боюсь причинить ей боль, разбередив по неведению её рану.
Эдриен сделал такую глубокую затяжку, что в трубке засипело.
– Если ваши намерения серьёзны…
– Безусловно.
– Что ж, постараюсь уберечь её от нескольких тяжёлых минут. Так вот, в позапрошлом году она очень сильно любила одного человека, но всё кончилось трагически.
– Его смертью?
– Нет. Я не могу входить в подробности, но этот человек совершил нечто такое, что поставило его, так сказать, вне общества. По крайней мере он сам так думал. Не желая впутывать Динни в историю, он расторг помолвку и уехал на Дальний Восток. Разрыв был окончательным. Динни об этом не вспоминает, но, боюсь, никогда не забудет.
– Понятно. Я глубоко вам благодарен. Вы оказали мне огромную услугу.
– Сожалею, если огорчил вас, – ответил Эдриен, – но, по-моему, самое лучшее – вовремя открыть человеку глаза.
– Бесспорно.
Посасывая трубку, Эдриен искоса поглядывал на молчаливого собеседника. На задумчивом лице Дорнфорда читались не растерянность и боль, а скорее глубокая озабоченность будущим. "Он ближе всех к идеалу мужа, которого я желал бы ей, – чуткого, уравновешенного, удачливого, – размышлял Эдриен. – Но жизнь чертовски сложная штука!"
– Она очень непохожа на свою сестру, – произнёс он наконец вслух.
Дорнфорд улыбнулся:
– Она – смесь прошлого и современности.
– Однако Клер тоже очень милая девушка.
– О да, у неё масса достоинств.
– Они обе с характером. Как Клер справляется с работой?
– Превосходно: быстро схватывает, память отличная, большое savoirfaire[9].
– Жаль, что она сейчас в таком положении. Я не знаю, почему разладилась её семейная жизнь, но сомневаюсь, чтобы её можно было наладить.
– Я никогда не встречался с Корвеном.
– С ним приятно встречаться, пока к нему не присмотришься, – в нём есть что-то жестокое.
– Динни утверждает, что он мстителен.
– Похоже, что так. Скверное свойство, особенно когда встаёт вопрос о разводе. Но надеюсь, до него не дойдёт, – грязное это дело, да и страдает чаще всего невинный. Не помню, чтобы у нас в семье кто-нибудь разводился.
– У нас тоже, но мы ведь католики.
– Не считаете ли вы, исходя из вашей судебной практики, что нравственный уровень англичан понижается?
– Нет. Скорей даже повышается.
– Оно и понятно: мораль стала менее строгой.
– Нет, просто люди стали откровеннее, – это не одно и то же.
– Во всяком случае вы, адвокаты и судьи, – исключительно нравственные люди, – заметил Эдриен.
– Вот как? Откуда вы это знаете?
– Из газет.
Дорнфорд рассмеялся.
– Ну что ж, – сказал Эдриен, поднимаясь, – сыграем партию на бильярде?..
В понедельник, встретив Новый год, гости разъехались. Часа в четыре Динни ушла к себе, прилегла на кровать и заснула. Тусклый день угасал, сумерки постепенно заполняли комнату. Девушке снилось, что, она стоит на берегу реки. Уилфрид держит её за руку, показывает на противоположный берег и говорит: "Ещё одну реку, переплывём ещё одну реку!" Рука об руку они спускаются с берега, входят в воду, и Динни разом погружается во мрак. Она больше не чувствует руки Уилфрида и в ужасе кричит. Дно ускользает у неё из-под ног, течение подхватывает её, она тщательно пытается найти руками точку опоры, а голос Уилфрида раздаётся всё дальше и дальше от неё: "Ещё одну реку, ещё одну реку…" – и наконец замирает, как вздох. Динни проснулась в холодном поту. За окном нависало тёмное небо, верхушка вяза задевала за звезды. Ни звука, ни запаха, ни проблеска. Девушка лежала не шевелясь и стараясь дышать поглубже, чтобы справиться с испугом. Давно она не ощущала Уилфрида так близко, не испытывала такого мучительного чувства утраты.
Она поднялась, умылась холодной водой и встала у окна, всматриваясь в звёздную тьму и все ещё дрожа от пережитой во сне боли. "Ещё одну реку!.."
В дверь постучали.
– Кто там?
– Мисс Динни, пришли от старой миссис Парди. Говорят, она помирает. Доктор уже там, но…
– Бетти? Мама знает?
– Да, мисс, она сейчас туда идёт.
– Нет, пойду я сама. Не пускайте её, Энни.
– Слушаю, мисс. У старушки последний приступ. Сиделка велела передать, что сделать ничего нельзя. Зажечь свет, мисс?
– Да, включите.
Слава богу, наконец-то хоть электричество удалось провести!
– Налейте в эту фляжку бренди и поставьте в холле мои резиновые ботики. Я буду внизу через две минуты.
Девушка натянула свитер и меховую шапочку, схватила свою кротовую шубку и побежала вниз, лишь на секунду задержавшись у двери в гостиную матери – сказать, что уходит. В холле она надела ботики, взяла наполненную фляжку и вышла. Ночь была непроглядная, но для января сравнительно тёплая. Дорога обледенела, и, так как Динни не захватила с собой фонарь, у неё ушло на полмили чуть ли не четверть часа. Перед коттеджем стояла машина доктора с включёнными фарами. Динни толкнула дверь и вошла в дом. Горела свеча, в камельке теплился огонёк, но в уютной комнате, где обычно бывало людно, не осталось никого, кроме щегла в просторной клетке. Девушка распахнула тонкую дощатую дверь, ведущую на лестницу, и поднялась наверх. Осторожно приоткрыла жиденькую верхнюю дверь и заглянула в комнату. Прямо напротив, на подоконнике, горела лампа, вырывая из мрака часть низкой комнатки и просевшего потолка. В ногах двуспальной кровати стоял доктор и шёпотом разговаривал с сиделкой. В углу у окна Динни разглядела съёжившегося на стуле старичка – мужа умирающей. Руки его лежали на коленях; морщинистые, тёмно-красные, как вишня, щеки подёргивались. Старая хозяйка коттеджа полулежала на старой кровати, лицо у неё было восковое, и Динни казалось, что морщины на нём разгладились. С губ её слетало слабое прерывистое дыхание. Веки были опущены только до половины, но глаза уже ничего не видели.
