Председатель суда, по-видимому, счел правильным на первых порах вообще никак не касаться речи подсудимого.

— До этого вы сказали: не исключено, что вашей жене представился шанс, — начал он. — Значит ли это, что вы помогли жене воспользоваться ее шансом? Нет уж, пожалуйста, не качайте головой, сперва подумайте. Я хочу сказать, что ваша жена, возможно, рассталась с вами по заранее достигнутой обоюдной договоренности. При известных обстоятельствах вы могли даже ничто ведь этому не препятствует? — проводить жену, ну, скажем, на вокзал… Приблизительно до часу ночи пригородные поезда еще ходят… Или вы довели ее до машины, которую она заказала предварительно и которая ждала ее неподалеку. Прошу вас не перебивать меня, это только предположение. За те четыре часа, о которых мы не имеем никаких сведений, могло многое случиться. Я просто хочу помочь вам выйти из затруднительного положения, напрягите вашу память. Кстати, я даже намерен вас успокоить: сама собой напрашивалась догадка о том, что вы с женой сели за весла и поплыли по озеру и что именно тогда произошло нечто непредвиденное. Но это предположение окончательно опровергнуто, доказано, что в ту ночь ни одна из лодок, находящихся поблизости, не была использована посторонним лицом. Понятно, для вас это исключительно важная деталь, во многом снимающая с вас подозрение. Однако вернемся к моей версии. Вы с женой могли совершенно внезапно решить расстаться, и притом принять решение почти безмолвно. Но до того должна была произойти очень болезненная сцена, на этот счет ни у кого здесь нет сомнений, особенно после недавнего вашего рассказа. Сцена эта, очевидно, поразила вас в самое сердце, вы не выдержали, и на время сознание у вас выключилось. Образовался провал в памяти, отсюда и ваше утверждение о снежной буре, — утверждение, которое суд, увы, не может принять к сведению. Но, исходя из вышесказанного, мы по крайней мере сумеем его объяснить.

— Снежная вьюга — непреложный факт, — закричал подсудимый. — Я помню все точно.

— Оставим это сейчас. Я хотел бы, чтобы вы высказали свое отношение к моей версии.

— А как же меховое пальто?

— Ваша жена могла отдать пальто, чтобы не быть из-за него опознанной. В полицейских сообщениях шубка описывалась чрезвычайно подробно.

— Но разве у нее были деньги купить себе другое пальто?

Адвокат обратил внимание судей на то, что приходно-расходные книги его подзащитного были тщательно проверены приведенным к присяге ревизором; проверка показала, что ни перед печальным событием, ни непосредственно после него не были изъяты суммы, превышающие обычные, причем все расходы имеют свое объяснение. Что касается банковских вкладов, то суд и сам знает, что его клиент ими не распоряжался, он был всего лишь доверенным лицом, все деньги были на имя жены подсудимого.

Прокурор в шутливой форме заметил, что женщины склонны, так сказать, прятать деньги в чулок, тайные сбережения доставляют им особое удовольствие. Кроме того, жене подсудимого кто-нибудь мог дать соответствующую сумму.

— Да, кстати, подсудимый, не скажете ли вы, что вы намереваетесь делать, если суд вынесет вам оправдательный приговор?

Подсудимый объяснил, что страховым обществом он уже не сможет руководить. И вообще, поскольку дом и все имущество принадлежат жене… Конечно, он имеет от нее доверенность, но сам он считает, что доверенность уже недействительна.

— Да, правда, чем мне заняться? Во всяком случае, я постараюсь никому не быть в тягость.

Прокурор возразил, что, задавая этот вопрос, он, собственно, имел в виду иное, хотя надо признать, что и эта проблема, то есть проблема денег жены и доверенности, нуждается в дальнейших уточнениях. Однако смысл его, прокурора, вопроса заключается в другом: что намерен предпринять подсудимый в отношении своей исчезнувшей жены?

Трудно ответить. Ведь если он скажет: ничего, его в этом зале опять неправильно поймут. Да и самому ему тяжко будет сидеть, сложа руки; это нелегкая задача.

Стало быть, он не станет искать жену?

Не станет, это было бы бесполезно.

Почему бесполезно?

Если полиция не в состоянии ее найти, то как же он… Нет, это привело бы к обратным результатам. Ведь она не хочет, чтобы ее нашли.

Разве он не испытывает желания опять воссоединиться со своей женой?

Ну да, желание! Но вовсе не в этом дело.

А в чем же?

Даже если он и испытывает желание, то это не играет никакой роли. Более того, так он может только навредить жене.

Почему, собственно?

Когда человек открыто выражает свои желания, он невольно подбивает другого на ложные шаги.

Ну а если он, подсудимый, узнает, что его жене плохо живется, что тогда?

Зачем думать, что ей плохо живется? Она ушла, прямо в снежную вьюгу…

Пора оставить в покое снег, закричал прокурор.

Но снег шел, ничего не попишешь. И такова была воля жены. Наверно, сейчас она находится по ту сторону… Извините, пожалуйста… По ту сторону снега.

— Итак, коротко говоря, вы, значит, ничего не собираетесь предпринять, чтобы найти свою жену?

— Я буду стараться ничего не предпринимать. Запрещу это себе.

— Спасибо. По крайней мере вы ответили прямо и ясно, — сказал прокурор. — Впрочем, вы не всегда придерживались такого мнения. Раньше вы действовали иначе. Полицейский, который нашел вас тогда на берегу озера, в своих официальных показаниях сообщил, что он слышал ваши призывы. Вы припоминаете? Вы призывали на помощь?

Нет, он не призывал на помощь.

Звал ли он свою жену?

Да, звал, старался перекричать снежную вьюгу.

Его покорнейше просят забыть пока о снеге. Стало быть, он хотел, чтобы его услышала жена?

Ну да, конечно, зачем иначе люди кричат.

Иными словами, он считал, что его жена еще была где-то поблизости и могла его услышать?

Да, конечно. Он оглянулся, но ее уже не было рядом. От страха он закричал.

Оглянулся? Как оглянулся?

Это просто так говорят. Когда идет снег, теряешь ориентировку. И кроме того, некоторое время он думал о другом. Ну а потом, когда он опять поднял глаза…

Пусть продолжает, его слушают.

Повсюду был только снег.

Хорошо, значит, снег. А что дальше?

Ему показалось, что он ослеп.

— Потому вы и стали звать?

— Да, может быть, потому, чтобы испробовать и это крайнее средство.

— А почему еще?

— В такую погоду легко замерзнуть, стоит только присесть и задремать. Вот почему еще.

— Вы, значит, боялись, что с женой случится что-то подобное?

— Да, вероятно.

— И тогда вы стали выкрикивать ее имя?

— Да.

— Часто? Я хочу сказать, вы много раз повторяли ее имя?

— Я недооценил снег. Со мной это случилось в первый раз. Снег поглощает звуки. А потом теряешь ориентир.

— Какой ориентир?

— Не можешь ориентироваться. Я кричал не в том направлении.

— Вы, стало быть, считаете, — спросил прокурор, — что жена пришла бы к вам, если бы услышала ваш зов?

— Само собой разумеется.

— Что кажется вам само собой разумеющимся?

— Когда человек слышит свое имя, ему не остается ничего другого, как вернуться. Но естественно, это должно быть его настоящее имя.

— Что вы хотите этим сказать?

— Я звал неправильно. Выкрикивал имя, на которое она больше не откликается.

— Означает ли это, что ваша жена живет под чужим именем?

— Ну вот, вы начинаете сначала. Это ведь чисто внешнее обстоятельство, не имеющее никакого значения. Возможно, материал для полицейского протокола, но здесь это, ей-богу, неинтересно слушать.

— Что вы! Обвинению это чрезвычайно интересно, гораздо интереснее, чем рассказ о снеге.

Между прочим, с той ночи прошло уже несколько месяцев. Может быть, за это время подсудимый вспомнил имя, на которое его жена сейчас откликается?

Подсудимый сказал «нет», но с большими колебаниями, и то сперва скользнув взглядом по рядам зрителей.

— Мне следовало бы ее увидеть, тогда, наверно, я вспомню имя.