Для Носсака за этим «приемом» стоит вполне определенная позиция — недоверие к объективной истине как к выражению сложившейся идеологии, системы взглядов. Но в «Деле д’Артеза» ощущение зыбкости не служит моральному релятивизму («собственная правда», противопоставленная «абстрактным правдам»). Автор умелой рукой сплетает из многих неопределенностей нужную ему ткань повествования, вполне сознательно расставляя акценты, и там, где он хочет, называет вещи своими именами: добро — добром, зло — злом, неправду — неправдой. Целью его филигранной стилистической игры было, скорее, иное — придать повествованию оттенок своеобразной сказочности.
Сказка вообще излюбленный Носсаком элемент художественного мышления. «Часть меня, возможно даже половина, тяготеет к сказке»[18],— говорил он.
По представлениям Носсака, у каждого человека есть две биографии — «внешняя» и «внутренняя», которые лишь изредка пересекаются; он не раз говорил об этом применительно к самому себе («То, что случается с художником, как и со всеми людьми, то есть то, что регистрируется в актах гражданского состояния, в полиции, в литературном словаре, — это не материал для творчества. Но у художника есть духовная биография, которая идет совсем другими путями, и она очень важна. Если, однако, обе биографии случайно пересекутся, это опасно для жизни. Со мной так случилось, когда был разрушен Гамбург»[19]). Книги Носсака показывают, что это — обычное для него представление о человеческом характере; так преломилось в его творчестве присущее экзистенциализму противопоставление «личного» и «общественного», «экзистенциального» и «реального». Сказка и есть форма выявления скрытой от взоров «внутренней биографии». Она привлекает Г. Э. Носсака обобщенной, символической образностью, возможностью выйти за пределы повседневности. Нравственная подоплека ее — глубочайшая неудовлетворенность окружающей жизнью, тоска — вечная, неизбывная, как кажется Г. Э. Носсаку, — по гармоническим человеческим отношениям.
Есть своя сказочная «таинственность» и в «Деле д’Артеза», правда, сугубо интеллектуального характера.
Главный герой книги — знаменитый актер-мим; его многочисленные пантомимы, часто «экзистенциалистского» толка, глядя на которые зрители не знали, смеяться им или ужасаться, подробно излагаются в романе. Но он и в жизни словно принял на себя некую роль — полное одиночество, отрешенность от окружающего мира, при безукоризненной корректности, всепонимании, выдержке в любой ситуации. Он одет всегда согласно этой роли — как знаменитый дипломат или английский премьер-министр, то есть так, «как люди все еще представляют себе премьер-министра». Появление псевдонима д’Артез объяснено вполне правдоподобно. Еще в детстве Ганс Наземан (настоящее имя д’Артеза) и его школьный приятель Людвиг Лембке взяли себе понравившиеся им имена из романа Бальзака «Утраченные иллюзии». Для Ганса Наземана важно, что тем самым он избавляется от имени ненавистных ему богатых родителей. Но временами читатель все же может предположить, что для автора речь идет действительно как бы о бальзаковском д’Артезе, существующем в наше время. В аннотации к первому изданию спрашивается: «Как поведет себя д’Артез, европейский интеллектуал, сегодня, поело двух мировых войн, после Освенцима и Хиросимы, в немецком „государстве благоденствия“?»
Место и дата рождения д’Артеза во всех документах помечены знаком вопроса. Конечно, как пишет автор, слишком много в наш век существует причин, по которым подлинные документы могли погибнуть, отсюда и неуверенность. Сам же д’Артез утверждал, что это «вопрос второстепенный», и в интервью по поводу своего пятидесятилетия выразился следующим образом: «Дата рождения — случайность, которой вполне можно пренебречь. Несравненно важнее знать, когда ты умер. Но как раз в этой дате большинство из нас ошибается. Вот и я, милостивые государи, не могу сообщить вам на этот счет никаких надежных данных». Шутка? Конечно. Но, может быть, и намек на его бессмертии?
Ироническая мистификация носсаковского героя помогает автору создавать вокруг него ореол вневременной «отстраненности» от обычной, пошлой, ненавистной ему буржуазной жизни в ее современном западно-германском варианте.
Даниэль д’Артез в «Утраченных иллюзиях» Бальзака, как и рано умерший, только мельком названный в этом романе Луи Ламбер, — члены того кружка друзей, которые пригрели Люсьена де Рюбампре в дни его бедствий в Париже. К этому кружку принадлежал и республиканец Мишель Кретьен, один из тех, кто погиб в революцию 1832 года я кого Ф. Энгельс называл «настоящими людьми будущего»[20]. Политические характеристики, однако, не нужны Носсаку, хотя он и говорит применительно к Западной Германии об «эпохе реставрации»; для него бальзаковский Даниэль д’Артез, гениальный поэт, готовый к любым испытаниям ради совершенства своего произведения, — символ проходящей через века «духовной оппозиции». Бальзаковское происхождение д’Артеза служит знаком некоего «братства людей духа», выходящего за пределы сегодняшнего, «сиюминутного».
Зерно замысла этого романа можно найти в одной из статей Носсака 1959 года, где он называл д’Артеза «главной фигурой кружка художников и интеллектуалов, которые держались в стороне от исступленной суеты своего времени, которые не хотели дать себя увлечь лозунгами дня и общественным честолюбием и жили как аскеты, только своими творениями и верой в них… Как похоже наше время на то, на время короля-буржуа, в которое творил Бальзак, — короткий период благополучия, выдававшего себя за культуру, с его лозунгом „Обогащайтесь!“, звучащим, как призывный крик обманщика-банкрота!»
Носсак весьма искусно пользуется избранной им формой «непосредственного рассказа». Он не только показывает одни и те же факты глазами разных людей, но и свободно обращается с последовательностью событий, перемешивает временные пласты и т. д. Несмотря на то что книга, в сущности, построена на скрупулезном анализе взаимоотношений нескольких персонажей, этот сугубо интеллектуальный роман читается с немалым интересом, чему помогает, особенно в начале, по-детективному интригующая фабула; но искусство занимательного повествования держится в этой книге больше на поворотах психологического и нравственного сюжета — выяснения сущности д’Артеза и окружающих его людей.
Две черные тени лежат на мире, описанном Носсаком. Одна — это деньги, богатство, буржуазность. Она воплощена прежде всего в живучем, поистине неистребимом концерне «Наней». Еще в 1911 году он поднялся на американском капитале, он процветал в годы гитлеризма как «предприятие военного значения», сейчас он, избежав денацификации, снова связан с военным производством и снова процветает. Все, что имеет отношение к концерну «Наней» и к семейству Наземанов, вызывает откровенную ненависть автора и его героев. На этих страницах роман превращается в беспощадную сатиру на лицемерие, ханжество, беспринципность крупных буржуа современной формации.
Среди бумаг д’Артеза рядом с таинственным письмом, датированным 1850 годом, были найдены сделанные им эскизы гербов, предназначенных «блудным сыном» для своих родителей. В обрамлении из пушек, алебард и «прочих принятых в таких случаях эмблем» на одном наброске было изображено четыре ряда колючей проволоки (ограда концлагеря), зацепившись за которую «развевается, точно вымпел, дамский чулок в форме лежащего вопросительного знака, точкой же ему служит самолет». Другой набросок воспроизводил полосатую одежду узника концлагеря, висящую на плечиках, под ней — открытую могилу, из которой к одежде тянется рука мертвеца. У мертвеца большой нос (намек на самого д’Артеза, отвергнувшего Наземапов и отвергнутого ими; «Nase»— составная часть фамилии Наземан — по-немецки значит «нос»).
Вторая черная тень, лежащая на мире, созданном Г. Э. Носсаком, — это фашизм и его последователи в наши дни. Гербы, которые д'Артез предназначал для своих родственников и которые объединяли богатство с преступной властью, насилием и смертью, были сделаны в первые послевоенные годы. Они имели в виду гитлеровский террор и гитлеровскую войну. Но они не устарели и сегодня. В качестве представителя власти в романе выведен тупой и самоуверенный следователь тайной полиции, оберрегирунгсрат Глачке, «неотличимый от таких же Глачке» в гитлеровские времена. Ему предстоит немалая карьера, и он уже готовится к «переводу в Бонн и связанному с этим продвижению по службе». Он и меньше, и больше Наземанов. Меньше потому, что он просто чиновник, и «для него концерн подобного масштаба был просто-напросто табу». Больше потому, что в его руках — и в руках тех, кому он служит, — реальная власть, направленная не просто на сохранение существующего порядка, но и на возврат к преступному прошлому.
