Что и Клавдию захватила общая болезнь, приходится рассматривать как весьма тревожный симптом, насчет этого я не питаю никаких иллюзий. До моих ушей дошел слух, что несколько аристократок вдруг объявили себя христианками. Насколько мне известно, ими оказались презираемые всеми женщины, прожившие весьма распутную жизнь и теперь пытавшиеся другим способом привлечь к себе внимание. Во всех этих случаях удалось загладить скандал, не вынося его за пределы семьи, так что государству не было нужды вмешиваться.
Если бы случившееся с Клавдией было обычной супружеской размолвкой, о ней не стоило бы упоминать. Но, зная характер Клавдии, я не могу не сознавать, что это событие о многом говорит. Поэтому и любое решение, которое я приму в своей частной жизни, приобретает общественную значимость.
Пусть мои слова отдают бюрократическим педантизмом, однако одними женскими слезами проблему не решить. Ни государству, ни моей семье ими не поможешь. Женские слезы неопровержимы. И потому относятся к излюбленным приемам христиан.
В нашем домашнем обиходе с того вечера ничего не изменилось. Во всяком случае, насколько способен судить об этом мужчина, целыми днями занятый вне дома. Однако я не думаю, что посторонние могли что-либо подметить. Как обстоит дело со слугами, сказать трудно; для создания репутации и возникновения сплетен нынче слуги важнее, чем друзья и соседи. Скромные меры предосторожности в этом направлении я принял; о них речь впереди. Другой вопрос, окажутся ли они достаточными. Этими мерами я в известном смысле себя связал и вполне могу потом оказаться в западне. Я сделал первое, что пришло в голову.
В настоящее время, как уже было сказано, жизнь в нашем доме течет своим обычным путем, то есть так, как принято в нашем кругу. Клавдия следит за порядком и по-прежнему безупречно исполняет обязанности гостеприимной хозяйки дома. Религиозные обряды, которые мы все обязаны соблюдать, понимаются нынче настолько вольно, что никому не бросается в глаза, если их выполняют кое-как или даже вообще о них забывают. Никому и в голову не придет из-за этого назвать нас неблагочестивыми. А если бы потребовалось принять участие в публичных церемониях, то я достаточно влиятелен, чтобы объяснить отсутствие супруги недомоганием. Посмотрел бы я на того, кто посмеет усомниться в достоверности моих слов. Даже светские сплетницы не нашли бы к чему придраться. Так что поводов для скандала извне мы как будто не даем, не в последнюю очередь благодаря такту Клавдии.
Такое состояние дел можно было бы назвать вполне сносным, если бы я не отдавал себе отчет, что не от нас зависит, сколько оно продлится, — ни от Клавдии, ни от меня. Переступая порог своего дома, я всякий раз испытываю страх, не изменилось ли что-то за время моего отсутствия. Христиане обладают такой властью над членами своей секты, что в любую минуту могут потребовать от них новой линии поведения. Столь внезапные повороты, так сказать, в мгновение ока, частенько причиняли мне и моим подчиненным немало хлопот. А начнешь доискиваться причин, так не найдешь ни одной хоть сколько-нибудь основательной. Мои осведомители сообщают, к примеру, о некоем приезжем проповеднике, который произнес подстрекательскую речь. Зачинщика беспорядков, конечно, легко взять под стражу и немедленно выслать из города, но зло все равно уже свершилось. По моему мнению, все это происходит не преднамеренно и продуманно, а просто потому, что эти люди постоянно находятся во взвинченном состоянии. Оно-то и делает их поведение непредсказуемым. Возможно также, что их главари искусственно раздувают волнения и беспорядки, чтобы вернее держать своих приверженцев в узде.
Клавдия, скорее всего, оказалась совершенно не защищенной от таких методов, а значит, в любой момент может быть вовлечена в какие-то неразумные действия. Я не знаю, как оградить ее от этого. Следовательно, мой дом целиком во власти христиан, и мои собственные решения в конечном счете зависят от них. Это невыносимо.
Чтобы уж быть откровенным до конца: я не мог допустить, чтобы и в интимной сфере, обычной между супругами, произошли какие-то перемены, заметные для посторонних, — будь то привычные мелочи повседневной жизни, на которые после двадцати лет супружества почти не обращаешь внимания, или же общая постель. На такие вещи подчиненные и слуги, как правило, имеют особо зоркий глаз. Не столько из-за домашних соглядатаев, сколько ради того, чтобы показать Клавдии, что я, несмотря на ее необдуманный и направленный против меня и нашего брака шаг, не отворачиваюсь от нее, более того, всячески стараюсь создать вокруг нее атмосферу покоя и безопасности, я счел своим долгом уделить этой интимной сфере больше внимания. Хотя и не слишком явно, а так, как приличествует мужчине, прожившему с одной и той же женщиной двадцать лет. Было бы глупо изображать пылкую страсть, хотя нельзя не признать, что при столь неожиданном отчуждении, грозящем разрывом естественных и привычных привязанностей, потребность в нежности лишь возрастает.
Пусть это покажется смешным ребячеством, но обстановка из-за этого еще сильнее обострилась. Однако виновата опять-таки не Клавдия. Она не только выполняет мои желания, но и сама проявляет ко мне, пожалуй, больше нежности, чем прежде — вероятно, из чувства вины передо мной и потребности ее загладить. Но именно это и мешает мне отделаться от мучительного ощущения — даже в минуты полного слияния с ней, — что я обнимаю не свою жену, а христианку. Выражаясь яснее: от объятий остается горечь совершаемого насилия.
Такое признание нелегко дается. И если бы речь шла лишь обо мне как о частном лице, его не стоило бы делать; тысячи браков скрепляются отнюдь не общей постелью. Но если исподволь распространяющаяся эпидемия вопреки воле партнеров подрывает естественную физическую близость супругов, то в этом нельзя не усмотреть доказательства абсолютной враждебности христиан к истинному благочестию и их стремления уничтожить как самое жизнь, так и любой порядок, содействующий ее сохранению, — доказательства куда более весомого, чем категорический отказ от участия в жертвоприношениях и прочие проявления непокорности.
Такие тенденции для государства опаснее внешних врагов опаснее, чем орды варваров на севере и востоке. Границы легко защищать, пока нет сомнений, что естественные основы жизни нуждаются в защите. Если же отвергаются само собой разумеющиеся ценности, границы теряют всякий смысл и рушатся изнутри. В этом вопросе малейшая терпимость неуместна; она равнозначна самоуничтожению, ибо чревата превращением мира в хаос. Повторяю, дело не в терпимости, дело в средствах. Но даже теперь, когда я лично уязвлен, мне отвратительно из-за появления симптомов болезни карать безобидных людей, не имеющих точки опоры в жизни и потому легко поддающихся любому влиянию. Правда, как и все недовольные, они беспрерывно кричат о свободе — но только по причине неспособности или нежелания справиться с собственной судьбой. Христианам оказывают чересчур большую честь, осуждая их на смерть за выступления против официальной религии, как это практиковалось в прошедшие десятилетия. Мы бьем мимо цели, взывая к чувству ответственности у людей, неспособных отвечать за свои поступки.
Некоторые сенаторы критиковали эту точку зрения как далекую от реальности. Они указывали, что, несмотря на новый курс, эпидемия распространяется все шире. К сожалению, они правы. Случившееся с моей женой подтверждает это.
Но и она ни в чем не повинна. Она не осознает своего безбожия. И даже уже не замечает, как изменилась ее речь: в ней стали все чаще встречаться выражения, которые не только оскорбительны для меня — с этим еще можно было бы примириться, — но и выдают ее губительную веру в неминуемое крушение естественного порядка вещей.
Правда, дело идет об относительно неважных, вполне обиходных выражениях. Было бы глупо придавать неумеренно подчеркнутым словам, тем более сказанным в пылу спора, больше значения, чем они заслуживают. Есть целый ряд таких оборотов и фраз, которые то и дело выплывают во время допросов христиан. С достаточной долей уверенности удается предсказать, что, задав определенные вопросы, именно их и услышишь. При этом сразу заметно, что эти выражения вообще не вяжутся с обычным словарем говорящего. Уже не только мне, но чуть ли не каждому судье доводилось обращаться к подсудимому с вопросом: «Ну-ну, милейший, откуда вы все это взяли? Вы ведь и сами ничему этому не верите». Этих несчастных, словно одурманенных наркотиками, так и хочется встряхнуть, чтобы привести в чувство. Они и впрямь похожи на детей, подражающих взрослым и бездумно повторяющих случайно услышанное. Поначалу это забавляет, но, к сожалению, речь идет о взрослых, ведущих себя по-детски, а когда слышишь те же самые фразы из уст своей жены, тут уж и вовсе не до смеха.
