В общем, ясно, что по ту сторону мы настроены на гораздо более мирный лад. Думается, причина, скорее всего, в том, что там нет такой страшной толчеи. Не надо все время опасаться, что на кого-то налетишь или тебя самого толкнут, как только зазеваешься. И сдается мне — не потому, что там просто меньше народу. Наоборот! Там больше места и пространство не имеет границ. Происходит же это потому, что там не стремятся произвести впечатление и не нападают на тех, кто находится рядом; все живущие там ведут себя так, как это вытекает из их сущности. Там нет страха, заставляющего нас нагонять страх на других. Там не приходится пыжиться изо всех сил, чтобы просто выжить, и орать во все горло, чтобы заглушить и запугать других. Там так же тихо, как и просторно, — не потому, что все молчат, а потому, что голоса звучат естественно и не перебивают друг друга. Разве кричит цветок, растущий в лесу? Но если мы пересадим его в наш сад, ему придется орать, чтобы выжить. Кончится дело тем, что вся его сущность израсходуется на то, чтобы произвести впечатление на других, и он погибнет.
Там люди при встрече не причиняют друг другу боли, они не набрасываются на тебя, как на жертву, и не стараются отгородиться от тебя в порядке самозащиты. Они не задаются вопросом: «На что он может сгодиться?» или: «Чем он может быть опасен?» Они просто живут как живется и радуются тому, что у них, столь разных, находится так много общего. И если ты считаешь, что я рассказываю о каком-то сказочном рае, если ты ни разу в жизни среди уличной толчеи не ощутил на себе радостно-удивленный взгляд, осеняющий тебя чем-то родным и теплым, словно говоря: «Как славно, что ты есть на свете: я уже не так одинок!», то ты вряд ли поймешь, о чем я веду речь. Но тогда не смей утверждать, что тебя когда-либо любила женщина.
Эта черта проникает сквозь все. К примеру, сквозь здания. По одну сторону от нее они кажутся роскошной виллой или жилым корпусом с множеством комнат, звонков и номеров квартир. Их можно пересчитать и оценить, а суммой их стоимости гордиться; но никакой уверенности при этом не ощущаешь, ибо цена — всегда результат торга. Но стоит лишь переступить через черту, как сразу исчезает натужно-пыжащийся фасад и становится очевидным, что перед нами просто дом и в нем есть и подвал, чтобы было где хранить всякий хлам, и глубокая арка ворот, чтобы было где наскоро поцеловаться поздним вечером, и комнаты, чтобы было где отдохнуть, и надо всем этим — крыша. Даже руина там не протягивает жалобных рук к небу и не стонет из-за того, что утеряла стоимость, а спокойно и уверенно заявляет: некогда я была домом.
Весьма возможно, что в тот день, когда я шел, строго придерживаясь этой черты, я едва тащил ноги. Ибо в феврале 1947 года стужа и нужда придавили всех. Люди просто не обращали внимания на свое отражение. Их шатало то в одну, то в другую сторону от черты, и они не замечали этого ни по себе, ни по другим. Они даже не спрашивали друг у друга: «Как дела?»; только мысленно вопрошали себя: «Выдержим ли?» И уже не стыдились этого вопроса.
Разве трава стыдится, склоняясь под ветром, бушующим над равниной? Разве олени стыдятся подходить к человеческому жилью зимой, когда в горах кончается корм? Разве можно назвать попрошайкой живое существо, терпящее крайнюю нужду? Ах, и такое случалось и подрывало ту глубокую общность, в которую сплотила нас беда.
Вдруг я почувствовал, что слева стало так тесно, что не протиснуться. Ведь мир реальности находился от меня слева. Из этого видно, что я ничего не придумал: логичнее было бы предположить, что он окажется справа, ведь слева у нас сердце. Но все было именно так, как я сказал. В правой руке я нес портфель. И мог свободно размахивать им, не опасаясь кого-либо задеть.
Вот тут-то я и увидел, что Клонц идет мне навстречу. Он шагал уверенно и широко ступая, и вид у него был такой, словно февральская стужа ему нипочем, словно он и понятия не имеет о нужде. Казалось даже, что он тихонько насвистывает себе под нос. Зная, что он начисто лишен слуха, я решил, что мне померещилось. Может, мне вообще все привиделось? Бывает, встретишь на улице знакомого, с которым у тебя связано воспоминание о какой-то давней и неприятной истории, и не знаешь, здороваться с ним или нет, и уже поздно делать вид, что ты погружен в свои мысли и его не заметил, — короче, старый счет не оплачен и тебе вдруг об этом напомнили вот какое было у меня ощущение. Я оглянулся на прохожих, шедших в том же направлении, что и я. И при этом, видимо, пошатнулся, потому что вдруг оказался на правой стороне. Может, еще и Клонц подтолкнул меня локтем. Во всяком случае, туда он за мной последовать не мог. Мы разминулись, и я пошел своей дорогой.
Заметил ли он меня? Ах, как бы я хотел быть для него пустым местом.
Клонц — один из моих персонажей. Задолго до этого времени он был хозяином маленького летнего ресторанчика на окраине города. Имелся у него и тенистый сад, где воскресным вечером можно было поиграть в скат или выпить кофе. Правда, слова «сад» и «тенистый» принадлежат самому Клонцу и сильно попахивают хвастовством. Точнее было бы сказать — небольшой дворик и несколько жалких липок, которые весной долго не осмеливались цвести. Не стоит, однако, ополчаться за это на Клонца. Реклама — двигатель торговли.
Клонц был высок ростом и склонен к полноте. Запах, который от него исходил, вероятно, показался бы мне неприятным, но я мог позволить себе держаться от него подальше. Почему-то от него всегда разило скисшим пивом — наверно, из-за его профессии. Я до такой степени ненавидел его голубенькие глазки с голыми веками, что просто не мог глядеть ему в лицо. Ненавидел рыжеватые волоски на его оголенных руках. А уж бицепсы у него были! Удивляться тут нечему, ведь ему приходилось ворочать пивные бочки. Нашему брату такое не по плечу.
Летом он обычно обслуживал гостей, скинув пиджак и отстегнув воротничок. Когда люди видят на хозяине ресторанчика рубашку с закатанными рукавами и подтяжки, они решают: тут нам будет уютно. Клонц, во всяком случае, именно на это рассчитывал, и расчет его чаще всего оправдывался. Он добродушно и раскатисто здоровался с посетителями, подпуская эдакие басовитые нотки, придающие голосу солидность. Его мощная, заплывшая жиром грудная клетка с легкостью издавала эти рулады. О политике он говорил только то, что в данный момент требовалось. Куда охотнее рассказывал он мужчинам сальные анекдоты, а когда подворачивался случай, шлепал девушек по заду так, что они взвизгивали. Короче, он изображал простодушного добряка и свойского парня.
Несмотря на все усилия, дела его шли плохо, он залез в долги. Причина заключалась, скорее всего, не в нем, а в самой обстановке того времени. Все неудержимо катилось под гору. Слишком многие оказались без работы. Клонц изо всех сил противился разорению. Он додумался даже разбавлять пиво… Но и это не помогло.
Под конец ему пришла в голову совсем уж свежая мысль, она-то и привела к конфликту между нами. Он надумал спасти свое дело с помощью искусства. Он решил: эти голодранцы шатаются целыми днями без дела, неизвестно почему. Пускай лучше по субботам и воскресеньям развлекают посетителей забавными номерами. И клиентов прибавится, и обойдется недорого. Горячей похлебки с них за глаза хватит, еще и спасибо скажут. Клонц почувствовал себя меценатом. Правда, он этого слова не знал.
Вот тут-то и наступил момент, когда мне пришлось вмешаться, ибо я почуял опасность. Конечно, при известных обстоятельствах кое-кто из нас, не видя другого выхода, мог бы опуститься до этого, но кончилось бы все равно тем, что похлебка стала бы ему поперек горла и все нутро вывернулось наизнанку.
Чтобы предотвратить такой оборот дела, я быстренько женил Клонца на госпоже Хабекост. Как-никак он был моим персонажем, и я мог делать с ним, что хотел. Госпожа Хабекост помогала ему вести хозяйство в ресторанчике. Она прибирала, готовила, а случалось, еще и обслуживала туалет. При этом в отличие от своего хозяина — скопила порядочно деньжат. Клони уже успел призанять и у нее, а вернуть долг не мог и оказался припертым к стенке. Должен признаться, что госпожа Хабекост не внушала мне ни малейшей симпатии. Я всегда ее избегал, да и сейчас постарался бы уклониться от встречи. Этим я вовсе не хочу сказать о ней что-то плохое. Просто она шла к своей цели чересчур уж напористо и бесцеремонно. А мне такие черты не по душе.
