Я сказал Пиладу, что мои отец так и не понял, знал ли Агамемнон о событиях в своем доме и если знал, то что именно.

— Это и Ореста больше всего интересовало, — заметил Пилад. — Я тоже не могу сказать, что царь знал с самого начала. Но под конец, я уверен, он знал все. «С какого момента? — спросил Орест. — Что значит — под конец?» Ну, во время плавания. Или со дня отплытия. Мне не хотелось говорить: «С тех пор, как Кассандра пришла к нему», но Орест сразу все понял. «Гм! Да. А почему ты так в этом уверен?» — продолжал он допытываться. Да заметно было, говорю, то есть сейчас-то, задним числом, это яснее ясного. «А в чем это было заметно?» Он переменился, говорю. «Что значит — переменился?» Ну, как это объяснить? Вот я уже сказал, что спать стал много. «Это он усталости. Немудрено после столь долгой войны». Конечно, немудрено. Но это не все объясняет. «Ты хочешь сказать, что он радовался?» Все это, говорю, будет вернее. Радовался, был почти счастлив. «Гм! Да. Хорошо». И в подтверждение того, что Агамемнон все знал, я рассказал ему, какое поручение дано мне было под самый конец. Мы уже приближались к берегу. Видны стали темные леса, они, как мягкие волосы, ниспадали на плечи, я хочу сказать — на золотистые поля. А посреди всего этого светился белый город. Матросы запели на кораблях. И тут царь позвал меня: «Пилад!» — «Я здесь, мой царь!» — «Слушай внимательно. После нашего прибытия домой и после приветствии держись незаметно в полной готовности. Как только я поднимусь во дворец и двери закроются за мной, незамедлительно отправляйся к моему сыну. Ты понял меня?» — «Понял, мой царь!» — «Скачи без оглядки!» — «Понял!» — «Уж ты прости, что так получилось. Я знаю, что на тебя я могу положиться». И посмотрел на меня, очень серьезно и просительно. Он стоял рядом с Кассандрой. То есть она сидела у его ног, так близко, что могла бы прислониться головой к его коленям. Она тоже очень внимательно посмотрела на меня — по-моему, впервые. О, эти глаза! Я имею в виду и его глаза тоже. У него ведь были серые, жесткие глаза, люди обычно вздрагивали, когда он смотрел на них. А теперь цвет их переменился, они стали темнее — или, может, теплее, — и что-то золотое вспыхнуло в них. Может, это только отразился в них родной берег. Мне тяжело об этом говорить. Потом он ласково кивнул мне и сказал: «Ну, хорошо». И я ушел. Орест, кстати, тоже сказал, когда все это выслушал: «Гм! Да! Ну, хорошо». А через несколько часов те двое были оба убиты.

Больше всего я сожалею о том, что отец так никогда и не услыхал этого рассказа Пилада. Он бы, я полагаю, очень его заинтересовал. Но пора мне рассказать о его беседе с Кассандрой, насколько я смогу восстановить ее в памяти. Ведь та беседа произошла до событий, изображенных Пиладом.

Как это случилось, я уже не могу точно припомнить. Агамемнона еще раз вызвали, кажется, по поводу жертвоприношения в честь завтрашнего отплытия или еще по какому делу. Во всяком случае, отец ненадолго остался в палатке с Кассандрой наедине. Она стояла где-то в углу, словно всеми позабытая.

— А правду ли о тебе говорят, — спросил он, — будто ты можешь предвидеть будущее?

Не получив ответа, он обернулся к ней и вдруг на секунду ощутил страх. Ему почудилось, что она — или тень, что ее укрывала, — дрожит.

— Почему ты стоишь? — спросил он. — Подойди сюда и сядь со мной. Хочешь глоток вина?

— Спасибо, — прошептала Кассандра.

Она подошла ближе, но остановилась все-таки в некотором отдалении от стола. Будто лань, говорил потом отец. Из рассказа Пилада можно было заключить, что она была очень маленькой и хрупкой. По словам же отца — а он был все-таки наблюдателен, — она совсем не была низкорослой. Видимо, это впечатление создавалось от ее робости. Отец нашел, что вид у нее несколько одичалый, неряшливый. Не помню уж, в какой связи он об этом упомянул. Может быть, он удивился ревности Елены или любви бога.

— Не бойся, — попробовал он успокоить ее, — я не буду выспрашивать тебя о своей судьбе.

— Это и не нужно, — ответила она, быстро взглянув на отца и снова опустив глаза.

— Что ты хочешь этим сказать?

— Что все и так ясно.

Отец все-таки не понял ее, но решил не вдаваться в подробности, а спросил наобум:

— А с Агамемноном, значит, не все ясно?

Она, казалось, опять задрожала и оглянулась, будто хотела убежать.

— Ну ладно, ладно, — быстро сказал отец, — я просто так спросил. Царь мой друг, и я забочусь о нем, вот и спросил… И ты сразу это по нему заметила?

— Когда вы проходили втроем. Бывает облако вокруг людей. Вот и вокруг него оно тоже есть.

— И потому ты пришла сюда?

— Да.

— Чтобы сказать ему?

— Не знаю. Может, я снова уйду. Я сама еще не знаю.

Похоже, она и впрямь не знала, и это ее мучило. Она пришла против воли.

— А стоит ли? — сказал отец. — Люди все равно этому не верят.

— Он поверит.

— Ты убеждена?

— Да.

— Но ведь предсказывала же ты троянцам поражение за много лет, а они не поверили.

— Тут и предсказывать было нечего.

— А как же ты это распознала?

— Река наполнилась кровью, равнина была вся в клубах ныли и усеяна мертвецами. А прежде всего — запах. Уже тогда, в те годы, пахло, как сейчас, — сожженными домами и погребенными под ними трупами. Но мои сородичи умащались благовониями и ничего не замечали. Меня они ненавидели.

— А ведь совсем еще немножко — и войну проиграли бы мы, а не вы. Не так уж все было ясно.

— Да нет, ясно.

— Этот дар у тебя от Феба?

— Это наказание.

— Значит, люди правду говорят?

— О чем?

— Что ты оскорбила Феба…

Кассандра не ответила, только вопросительно взглянула на отца.

— Я спрашиваю не из любопытства, — пояснил он, — ты не думай. Меня считают очень умным — ты это, наверно, слыхала. Ну хорошо, такова моя слава среди людей. Прослыть умным нетрудно — надо только молчать и ждать, пока другие выговорятся. Когда они все утомятся и уже перестанут соображать, что к чему, надо сказать два-три слова. И тебя сочтут мудрецом. Невелика хитрость. Предвидеть будущее, как ты, я не могу. Но примерно можно прикинуть, как тот-то и тот-то поступит в таком-то и таком-то положении. Поэтому я никогда не сказал бы человеку: «Сделай то-то и то-то!» — потому что он все равно не станет этого делать. Но я попытался бы поставить его в такое положение, чтобы он вынужден был действовать так, как это в его силах. Стало быть, я в отличие от тебя делал бы прямо противоположное. Конечно, это очень редко удается. Не знаю, понятно ли я говорю… Итак, ты пришла сюда, чтобы возвестить Агамемнону его судьбу.

— Я сама еще не знаю! — возразила Кассандра.

— Хорошо, ты сама еще не знаешь. Но может быть, потом, когда ты заговоришь с ним, ты решишь, что знаешь. А вдруг ты ошибаешься?.. Послушай меня хорошенько, Кассандра. Я скажу тебе, почему я спросил о Фебе. Не много найдется таких людей, о которых пекутся боги. Все остальные для них — колосья в ноле. А из тех немногих лишь самые немногие способны осознать явление бога. Наши органы чувств слишком для этого несовершенны… К примеру, об Агамемноне боги не пекутся.

— Нет, он совсем ими оставлен.

— Да, можно сказать и так. Это даже очень хорошо сказано. Лучше бы они его ненавидели. Но я сейчас имею в виду другое. Я внес свою лепту в то, чтобы был уничтожен твой народ. Будь ты не Кассандра, ты должна была бы считать меня своим врагом. Но для нас с тобой обычное разделение на друзей и врагов утратило смысл. Мы должны общаться друг с другом на ином языке. Я всегда считал, что для нас, этих немногих, крайне важно при встречах общаться вне принятых норм и все, что мы утаиваем от остальных, открыто говорить друг другу. Ибо если ошибется один из нас — это много хуже того ничтожного вреда, который наносят ошибки других. Я, может быть, тоже однажды повстречался с богом.

(Отец нам так и не сказал, что ответила на это Кассандра. Если она в самом деле была такой, какой он ее описал, я почти готов предположить, что она кивнула головой. Ведь сегодня повсюду рассказывают, что боги принимали участие в отцовской судьбе и не раз лично в нее вмешивались. И Кассандра должна была бы это понять. Конечно, мы-то — то есть я, да и, пожалуй, моя мать — тогда еще ничего об этом не знали.)