Люба думала, что смотрины эти пройдут по-семейному, а там собралось много родственников Гуртовых, и все осматривали ее ласково, но бесцеремонно, словно телку покупали. Кто-то в шутку вроде спросил: «А чо худая такая?» Другой в ответ хохотнул: «Ничего, откормим!» Было это как раз накануне ее дня рождения, и Жорка за столом объявил всем. Ее стали поздравлять, а Дора Павловна вдруг достала из шкатулки золотую цепочку новенькую с не оторванным еще ярлычком и надела Любе на шею, сказав, что это подарок. Когда шла в гости к ним, со свадьбой еще решено не было. Жорка давно звал расписаться, да она совсем не спешила. А тут, после этой цепочки, как-то и неудобно стало отказываться.
Со свадебной прической долго провозились, и Люба вернулась из парикмахерской затемно. В доме не горел свет, но дверь была незаперта — видно, мать на минутку побежала к соседям за какой-нибудь мелочью. «Мать все в бегах, все в хлопотах», — с привычной снисходительностью подумала она. Скинув туфли, сразу прошла в зал и щелкнула выключателем. Новая люстра под потолком вспыхнула, заискрилась так, что глазам больно. Отец говорил, надо лампочки послабее вкрутить, да матери уж очень хотелось, чтоб поярче: долго она об этой люстре мечтала… Встав перед трюмо, осторожно сняла с головы косынку. Прическа была блеск — не зря она полдня в парикмахерской просидела. Там прическа казалась немного искусственной, слишком пышной, но парикмахерша правильно сказала, что волосы после завивки дадут осадку. И теперь русые локоны лежали так естественно и свободно, будто всегда были такими. Улыбаясь от удовольствия, Люба смотрела на себя в зеркало, одновременно видя новую свою прическу и ощущая на лбу эти тугие, еще чуть влажные, делающие ее красивой и какой-то слегка интригующей, завитки. «Везет! — с радостью подумала она. — Так боялась, что не получится, а ничего-о… Это платье не идет, слишком простое. А вот если в свадебном, с фатой…»
Свадебное, готовое, висело тут же, в шкафу. Открыла дверцу, достала. Длинное, почти в рост с ней, платье шелковисто струилось в вытянутой руке. Шили по просьбе Доры Павловны, в частном порядке, без квитанции, и потому примеривать в ателье пришлось в обеденный перерыв, наспех, чуть ли не таясь. Но платье получилось шикарное, не терпелось с новой прической померить его еще раз. Белые туфли к нему лежали внизу, в коробке. Решившись, она расстегнула юбку, быстро скинула кофточку и осторожно, стараясь не зацепить прическу, надела через голову свадебное платье. Пока надевала белые туфли к нему, оправляла складочки на платье, старалась не смотреть в зеркало, чтобы не смазать впечатление. Достала из шкатулки золотую, подаренную Дорой Павловной цепочку, не удержалась и надела на безымянный палец обручальное кольцо…
Чуть покачиваясь на непривычных еще каблуках новых туфель, опустив глаза, она подошла к зеркалу. Постояла мгновение, потом вздохнула поглубже и подняла глаза. В зеркальной раме, словно в картине, перед ней стояла такая красавица, что Люба в первый момент не узнала себя. «Как Наташа Ростова! — восхищенно подумала она. Это сравнение и обрадовало и смутило ее. — Правда, Жорка не князь Андрей», — мелькнуло в голове, и она засмеялась. Зато завтра она точно всех девчонок убьет наповал, а парни будут смотреть на нее разинув рот. Жаль только, что не умеет она на людях так свободно и непринужденно держаться, как вот сейчас, так медленно и красиво, с небрежной томностью поворачивать голову. Но она постарается — можно прямо сейчас перед зеркалом потренироваться.
Она медленно, плавно прошлась по залу. Шелковые складки длинного платья слегка шелестели и приятно оглаживали икры ног. Отойдя подальше, к самой двери, она посмотрела на себя в зеркало издали. Отсюда она показалась себе в глубине зеркала еще красивее и загадочней, словно героиня из какой-то классической пьесы на сцене. Даже жутковато с непривычки, и все-таки весело. «Ну, завтра все падут!» — с ликованием опять подумала она.
А если с фатой? Она пошла к шкафу, стараясь двигаться медленно, плавно, как ходили в старину благородные женщины, но с третьего шага сбилась и сама засмеялась над собой. Достала из шкафа и надела кисейную, прозрачно-невесомую фату…
— Ох, боже мой, боже мой!.. — вдруг выкрикнул за окном испуганный соседкин голос. — Да что же это! Вот горе-то!..
И другие голоса загомонили, горестно заохали у крыльца, а потом — сразу в прихожей, словно внося что-то страшное в дом с воплями ужаса и сострадания… Первой мыслью было, что они могут войти и до времени увидеть ее в свадебном наряде. Она схватилась за фату, чтобы снять ее, но руки вдруг опустились бессильно, волна какого-то непонятного ужаса прокатилась по телу — и она осталась стоять как вкопанная, с испугом глядя на дверь, за которой слышались эти сбивчивые шаги и горестные, с пугающим подвыванием голоса.
Дверь открылась. Мать, которую две соседки поддерживали под руки, тяжело ступила на порог. А увидев Любу в белом свадебном наряде с фатой, судорожно закрыла лицо руками и стала оседать, валиться на пол в руках соседок. Ей быстро подставили стул, она откинулась к спинке, задыхаясь, одной рукой по-прежнему закрывая лицо, а другой судорожно шаря по груди. «Сердце у нее! — заполошно закричала соседка. — Воды! Дайте воды!» Другая кинулась в кухню, загремела посудой; зашумел, зафыркал отвернутый сильно кран. Матери дали воды, она припала к кружке, захлебываясь и тряся головой.
— Мама, что с тобой? — не двигаясь с места, спросила Люба.
— Не со мной, дочка, с папой!.. — со стоном ответила мать. — Нет у нас больше папы!..
— Как это? Что ты говоришь!.. — не поняла дочь. Но, плача, мать ничего больше не могла сказать, и соседки, которые притихли было, вдруг заохали, запричитали все сразу: «Умер, доченька… Умер в больнице…»
— В какой больнице? — широко раскрывая глаза, удивилась Люба. Она схватилась за эту больницу торопливо, с облегчением, как за явный знак того, что они несут чушь и ужасно напутали — ведь отец ее не в больнице, он просто уехал куда-то и он совершенно здоров…
А когда ей сказали и до нее дошел весь ужас случившегося, то, заплакала жалобно и растерянно, утирая слезы кружевным рукавом подвенечного платья. Ей хотелось рыдать во весь голос и биться головой о стенку, а она плакала тихо, по-детски всхлипывая, как маленькая от какой-то горькой обиды, точно можно было еще что-то вернуть, исправить, а если она разрыдается в голос, то все услышанное на самом деле произойдет…
3
Дора Павловна пришла к Калинкиным поздно вечером, часу в одиннадцатом. К тому времени соседки уже ушли, а с Марией на кухне сидел ее двоюродный брат Кирилл, Любин крестный, приехавший на свадьбу и оглушенный ужасным известием. Люба ничком лежала в своей комнате на кушетке, в темноте, без слез, без движения, словно в глубоком параличе.
Дора Павловна уже все знала, и как только вошла, две слезы покатились по ее пухлым щекам. Увидев ее, Мария опять разрыдалась, у Кирилла задергались губы, он быстро достал портсигар, вышел в прихожую, загремел спичечным коробком, дрожащими руками чиркая и безрезультатно ломая спички. Когда он вернулся, обе женщины, наплакавшись, сидели в тягостном молчании. В кухне стоял сытый запах перекисшего теста, заведенного утром для пирогов. Дора Павловна сморкалась и утирала глаза платком. От слез ее полное лицо сделалось опухшим и сырым, но серые глаза смотрели спокойно и твердо.
— Люба-то как? — спросила она Кирилла.
— Лежит, — тихо, почти шепотом ответил тот. — Не слышно…
— А мой охламон мальчишник с приятелями устроил. Закатился с обеда, и все нет. Ничего и не знает еще. — Снова установилось на кухне тягостное молчание.
На окне жужжали последние осенние мухи. Слышны были моторы далеких машин на шоссе, голоса проходивших мимо людей. Где-то по соседству включили магнитофон с веселой танцевальной музыкой, которая вскачь понеслась по окрестности. Люди жили, ничего еще не зная о случившемся в этой семье, их будничная жизнь текла обыкновенно, как прежде. Дора Павловна поерзала на стуле, шумно перевела дух, потом спросила уже полным, густым своим голосом:
