Сэр Филип за эти дни как никогда много узнал о своих ратниках. Он выслушал немало любовных историй и приключений Гарри, с удивлением узнал, что силач Фрэнк в детстве был хилым, золотушным ребенком и все считали, что он не жилец на этом свете. Однако одна старая ведьма из болотистых долин Пограничья присоветовала его матери мазать мальчика какими-то болотными грязями. И парнишка словно родился заново: стал расти, набираться сил, и вскоре во всей округе не нашлось человека, который мог бы потягаться с ним на равных.

Шепелявый Джек качал головой:

– Тебе теперь до конца своих дней надо Господу молиться, чтобы он простил тебе этот грех. Крест честной! Он лечился не молитвой, не наложением святых мощей, а какими-то бесовскими наущениями! Тьфу!..

Джек – этот вспыльчивый, легко ввязывающийся в драку парень – на деле оказался отчаянно религиозным. Все дни, что они провели в башне, он подолгу усердно молился, стоя на коленях и перебирая простые деревянные четки.

– Я большой грешник! – сокрушенно твердил он. – Я много убивал, насиловал и грабил.

Оказалось, что Шепелявый Джек хотел поднакопить деньжонок, чтобы сделать взнос и стать монахом в одной из богатых обителей.

Гарри потешался:

– Зачем же в богатую? Там не молятся, а жрут. Шел бы ты лучше в какой-нибудь глухой монастыришко, истязал бы там плоть, ходил бы во власянице, посты соблюдал. Глядишь, и грешки бы замолил.

Но Джек не соглашался:

– Я много бед натерпелся, много крови пролил и закончить дни хочу лишь в богатом монастыре. Ничего, я и там от грехов избавлюсь – постепенно.

Оливер обычно отмалчивался. Оживал он лишь, когда речь заходила об Анне Невиль. А надо отметить, что эта тема в их беседах присутствовала постоянно.

– Леди Анна как божество, – говорил юноша. – Она прекрасна и добра. Где еще найдешь столь благородное и сострадательное сердце! Подумать только, с каких высот она спустилась, чтобы утешить меня, простого, грубого солдата… О, я бы хотел стать псом, чтобы лизать ей руки, чтобы преданно служить ей…

– А как она стреляет из арбалета! – подхватывал Фрэнк. – Я и мужчин-то немного видел, которые могли бы похвастаться таким мастерством. Ее стрелы не знают промаха.

У Гарри блестели глаза.

– А какая красавица! Глаза как листва, губы – спелая земляника… Когда я вспоминаю, сколько раз помогал сойти с коня этому усталому мальчику и ни разу не догадался его пощупать…

– Прикуси язык, Гарри! – обрывал Филип. – Ты словно не видишь разницы между леди и пастушкой. И не забывайте – все сейчас зависит от нее. Пока она не сдается на уговоры Фокенберга, мы живы и не брошены навечно в застенок.

Воины сникали. Они знали, что Майсгрейва уже несколько раз таскали к Фокенбергу, и каждый раз дело сводилось к одному: от рыцаря требовали уговорить Анну отдать дядюшке письмо. Сам Фокенберг, судя по всему, ничего не мог добиться от упрямой племянницы, и вся эта затея, грозившая лорду в случае огласки бесчестьем, пока не принесла ему никаких плодов. Однако Фокенберг, уяснив, что Майсгрейв имеет на Анну огромное влияние, решил действовать через него. Беседуя с ним, он грозил, пытался задобрить, убедить – и все тщетно. Майсгрейв хранил непоколебимую верность королю.

И вновь выстраивались чередой однообразные дни. Большую часть времени Филип проводил в нише узкого, словно бойница, окна. Оно находилось на самом верху старинной башни, так высоко, что, сколько ни прижимайся лбом к прутьям решетки, внизу можно было разглядеть лишь каску лучника, меряющего шагами крепостную стену. Вдали голубел среди лугов зеркальный Эйвон, зеленели полоски возделанных полей. Упираясь в каменную плиту подоконника, Филип часами наблюдал за скользившими в небе ласточками. Над головой рыцаря были слышны мерные шаги стражи, сменявшейся каждые несколько часов. Рыцарь не мог видеть того, что происходило во внутреннем дворе замка, однако он был достаточно опытным воином, чтобы определить, что в замке тревожно. Все чаще отправлялись куда-то вооруженные отряды, был удвоен караул на стенах, откуда-то порой плыли завитки густого черного дыма – следовательно, поблизости кипела смола, что означало угрозу нападения. Он видел, как Фокенберг во главе полусотни латников покидал замок, однако никогда надолго не отлучался, и вечером у ворот гремел его рог. Филип не понимал, что происходит, и эта неизвестность томила и тревожила его.

Однако для узников все оставалось по-прежнему. Филип нередко помышлял о побеге, но, сколько ни ломал он голову, не видел ни малейшей возможности выбраться из крепости. Оставалась лишь слабая надежда на Анну Невиль. Но где она, что с ней и насколько крепка над нею власть Фокенберга, Филип также не ведал.

Стражники были молчаливы, замкнуты и на вопросы не отвечали.

Филип поражался тому, как с самого начала не догадался, что Анна из рода Невилей. Не зря же так хлопотал епископ. И потом – глаза… Он неотрывно думал о ней, вспоминая каждый жест, каждый взгляд с того момента, как девушка, заразительно хохоча, вошла в покои епископа, вплоть до горькой минуты, когда она исчезла на галерее зала в Уорвик-Кастл, унося с собой послание короля Эдуарда. Как часто бывает, воспоминания оказали на него гораздо более сильное действие, чем сама действительность. Перед ним чередой проходили картины их совместного пути, насыщенные тем, что он счел за простое преклонение подростка перед прославленным рыцарем. И потом эта ночь у костра… И разве Анна не злилась, когда он увлекся уличной плясуньей?.. А однажды на его вопрос, что означает ее улыбка, она ответила: «Мне хорошо с вами, сэр Филип!»

Душа Филипа Майсгрейва была полна сладкой горечью, хотя порой он пытался отрезвить себя, внушая, что все это лишь пустые домыслы.

«Я становлюсь тщеславен и забываю, что она дочь великого Делателя Королей», – урезонивал он себя. В то же время он не испытывал и тени тщеславия от того, что ему признавалась в любви сама королева Англии. Наоборот, ее слезы и объятия только разбередили уже начавшую зарубцовываться рану. Именно поэтому Филип, с головой уйдя в дорожные перипетии, избегал даже думать об Элизабет.

Из задумчивости его вывел лязг отодвигаемого засова. Тяжелая дверь с визгом повернулась в петлях. Вошли слуги, принесшие ужин. Молча накрыв на стол, они удалились.

Гарри весело потер руки:

– Клянусь чревом Господним, я на всю жизнь запомню достоинства здешней кухни!

И он подцепил ломтем теплого хлеба кусок паштета из оленины.

Пленники ели молча. В окно порывами задувал ветер. Низкие тучи затягивали небо, предвещая дождь. Где-то далеко звонили к вечерне, а над головой слышались тяжелые шаги закованного в броню лучника. Он беспрестанно ходил по площадке башни, останавливался у парапета, плевал вниз.

Неожиданно Оливер привстал.

– Вы слышали?

Все притихли.

– Что там такое, Нол?[68] – облизывая пальцы, прошепелявил Джек.

Юноша напряженно замер.

– Клянусь обедней, я только что явственно слышал мелодию нашего «Пьяного монаха». Вот опять!

Действительно, среди шумов засыпающей крепости негромко звучала знакомая незамысловатая мелодия. Гарри даже подхватил напев:

– …которая булькает – буль, буль, буль… Сэр Филип, да ведь это знак от леди Анны!

Майсгрейв подошел к окну. Звуки долетали со стороны жилых помещений крепости. Играли на лютне – нежном струнном инструменте, которому отдавали предпочтение дамы.

«Это может быть только Анна. Никому более здесь не известна эта песенка. Но что это может означать? Что она не забыла о нас или это сигнал, чтобы мы были наготове?»

При мысли о побеге у Филипа радостно забилось сердце.

– Оливер, ступай сюда! А ну-ка, сыграй в ответ.

Юноша повиновался. Звуки свирели были привычны для охранников, поэтому никто из них не обратил на это внимания. Зато звуки лютни, затихшие было на миг, зазвучали с новой силой. Какое-то время свирель и лютня словно перекликались, а затем лютня смолкла.