– Вот и всё, малыш, – сказал Хельмут, утирая пот. Всё-таки устал или только перенервничал? – Теперь лежи и думай. Боль пройдет, культи зарастут, а когда придёт Беттина…

– Выйдет сверхдолжная пытка, – вклинился я в паузу.

– Беттине трудно отказать – ты ведь ее личная добыча. Притом она хочет ребенка, а это им трудно. Чем дольше живёшь на свете, тем про-бле… драматичнее размножение. Да и тебе напоследок полагается женщина, так что всё совпало.

– Они в самом деле андрогины или мне почудилось?

– Смотря как эти дела понимать. Вот Гарри, как ни смеются над его бабскими ухватками и манерничаньем, никак не сумеет зачать. И Амадей. А Ганс… Говорят, в своей новообретенной молодости он произвёл сына от плоти своей, но никто иной в том не был замешан. Уж больно сильно в нем было мужское начало.

– Полная Урсула Ле Гуин. Левая рука…

Я не договорил – утихшая боль проснулась и воткнула в упомянутую конечность острое шило.

– Это у тебя фантомное, – утешил меня Хельм, заметив гримасу. – До нашей Ханни должно вроде утрястись.

– Ханни. Медок. Это от волос пошло́?

– Угм. Иоганн ее зовет еще Медовушка или Ламьель, как у Стендаля. По причине склонности к террору. Видишь ли, она из чистого садизма любит уткнуть мужика носом в перины и трахать сзади.

– Куда и, главное, чем?

– Не интересовался, право. Не был удостоен такой чести.

Он снял с меня восковую лепёшку с остатками фитиля, накрыл то, что осталось от моего дорогого туловища, куском материи, расправил свою чистёхонькую мантию – и удалился.

Я лежал смирно, как опара хорошо затворенного кислого теста, которую домовитая хозяйка поставила под чистую ширинку расстояться. И, не прилагая к тому никаких усилий, знал, видел и чувствовал всё, что происходит вокруг меня.

Тонкую розоватую кожицу, вмиг затянувшую срезы.

Зверей, которые окончательно успокоились и спрятались в горельеф.

Хельмута в черной с серебром рясе.

Амадея за фисгармонией и его слушателей: Иоганн подпёр рукой чуть отвисший подбородок, Гарри теребил глянцевый локон, Беттина расстёгивала свой дафл, под которым было телесного цвета трико. Оно делало ее похожей на целлулоидного пупса времён моей первой молодости.

Также я догадывался, что в эти давно прошедшие годы был девочкой, Беттина же – тем самым созданием, которое готовилось нынче получить от меня ребенка. К чистейшему желанию не примешивалось ни капли похоти и садизма.

Потом девушка разделась до самой кожи, бледно-смуглой, кивнула Амадею и прочим и, как была босая и нагая, подошла к моей двери.

Что-то набухло в моём исстрадавшемся чреве и прорвалось наружу, словно почка или бутон. Покрывало скользнуло в сторону. Пупок стал как тупой наконечник копья – и пророс навстречу той, что прошла сквозь портал храма, стеблем великолепного лотоса.

Лотос призывно раскрылся навстречу женщине – в его чашечке сияла неземным блеском чёрная жемчужина.

– Ты даришь ее мне, – наполовину воскликнула, наполовину спросила Бет.

Села между моих расставленных ног, наклонилась, еще больше сминая складки покрывал, и взяла жемчуг своими яркими губами. Проглотила. Выпрямилась, стоя на коленях, – пламя свечей одевало каштановые пряди точно нимбом.

– Теперь я уйду, – проговорила она. – Уйти мне? Говори.

Слово «да» в иных языках короче слова «нет», в иных – длиннее.

Я не произнес ни того, ни другого, и она поняла.

Оперлась на руки и слегка приподнялась над моим безгласным и неподвижным телом. Затем ее сильные ноги стиснули мою талию, будто древний пояс невинности, бёдра раскрылись, и влажные двойные уста поглотили мой бутон, который стал наливаться вновь – дабы цветок распустился уже внутри моей возлюбленной.

И несравненное по красоте ожерелье из живых перламутровых бусин ринулось из меня, щедро оплодотворяя лоно.

Хельмут объяснил, что приличия ради следует всходить на эшафот своими ногами. Разумеется, в реальной жизни получалось такое дай Бог со второго раза на третий, но идеал на то и создан, чтобы к нему всецело стремиться.

Поэтому я вкушал напитки и впитывал разумные речи моих опекунов. Поили меня чем-то белковым – скорей всего, взвесью соевых бобов в молоке кормящей матери. Ею вскорости должна была стать и Беттина, поэтому в женщинах того же волчьего племени и такого же интересного положения не было недостатка. А чтобы меня не одолевали посторонние из числа ангелков и их клиентов, Хельмут отгородил мою прежнюю кровать нарядной ширмой. Также он снова посадил меня на цепь – чтобы не задавали лишних вопросов, как он объяснил.

– Ну надо же, – сетовал он, – и впрямь ничто тебя не берёт: ни вервие, ни вино, ни огонь, ни кол, ни нож, ни наша Бетти.

– Она-то как раз… – отвечал я с умеренно кислой миной. Чувствовал я себя слегка депрессивно – после того количества любви, что я из себя выдавил, неизбежно должен был начаться откат. Ноги и руки постепенно отрастали, как и пятый член, но не с той скоростью, как мне хотелось, и были похожи на студень из свиных голяшек. Это влияло тоже. Докучал и постоянный шум в окрестностях моего логова: хоть мой патрон и уверял, что каждый из тёмных ангелков производит его не больше, чем опавший лист, но как-то слишком их было много.

– Хельм, если не секрет. Сколько твоих в целом – больше, чем обычных людей?

– Шутишь? Гораздо меньше. На порядок иди два.

– Даже сейчас, когда мор?

– Даже сейчас.

– Миллионы?

– Тысячи.

– И ты в их числе?

– Ох, нет, я сам по себе. Иного не желаю – надо же кому-то испытывать… исполнять решения.

Ну разумеется. Спрашивать, когда и как он снова за меня возьмётся, было уж очень, скажем так, затратно. Когда я, как древний Цинциннат, стал сокрушаться по поводу своей непохожести на прочих людей, он заметил:

– Ладно, в следующий раз постараюсь на совесть. Что, кстати, на тебя наточить – меч или секиру? Ну, двойной топор? Меч вроде как благороднее.

– Да что угодно, мсье. Я тебе полностью доверяю. А ты уверен, что меня проймёт?

– Ну… Если отделить голову и сколько-нисколько подержать отдельно от тела, авось скончаешься как личность. В смысле назад не срастётся.

– Звучит оптимистично до крайности, – я пошевелил отростками на конце правой культи: были они куда больше похожи на бахрому речной гидры, чем на нормальные пальцы, однако поильник в них кое-как держался.

Не надо, между прочим, думать, что Хельмут один по мне дежурил. Последнее время к этому подключался и Красавчик. Амадей где-то вдали тешил слегка округлившуюся Бет своей музыкой, это создавало подходящий фон для задушевной беседы, и вот именно тогда Гарри добрался до меня с самой многозначительной из своих притч.

– Ее мне, тогда совсем юнцу, поведал наш ребе. Потом я, как ни старался, не смог отыскать ее ни в Агаде, ни в Вавилонском, ни даже в Иерусалимском Талмуде… Неважно.

Представь себе, что некая группа людей всю жизнь провела в закрытой наглухо комнате, где приходилось двигаться наощупь – с риском ввалиться в бездонный колодец или, на худой конец, в грязную лужу. Самые отважные предпринимали экспедиции и оставляли другим описания неведомых пространств. Когда они умирали, книги оставались на лице земли и постепенно вошли в официальный канон. Все должны были затверживать наизусть эти писания, и комментарии к писаниям, и комментарии к комментариям. Ходить в новые походы стало считаться безрассудным и даже прямым кощунством.

Как-то один мальчик заблудился и случайно в полнейшей темноте наткнулся на подобие тяжелой завесы. Когда он приподнял ее за краешек, в лицо ему хлынул буквально океан света.

– Твои люди – они что, знали, что такое свет?

– Вообще-то да. Писали же они свои тексты при огне лампадок или и очага, где готовили пищу, – отозвался Гарри. – Только это был не настоящий свет: он умирал, не доходя до стен и до сводов пещеры.

– Так я и знал, что сейчас на сцену явится Платон, – усмехнулся я.