На вкус жидкость не была ни приятной, ни особо противной: так, неочищенная водопроводная муть. Но внутри меня аж заклокотало от весёлой ярости, от резкого наплыва незнакомых ароматов, шелестов, плеска.

Я выпрямился, а он как мешок сполз на землю.

– Убил?

– Нет, я думаю. Отойдет – будет собачьим… как это? Шестёркой. Но кормить его не перестанут. Обещали мне, – сказала Мария.

– Что дальше?

На сердце у меня было тяжко, но я хотя бы его в себе почувствовал. Тем более что моя оруженосица крепко к нему прижалась.

– Дальше? Ну, как я захочу. Животную душу ты узнал. Можно было бы и травную, и древесную. Ой, знаешь, меня прямо с этого начали посвящать. Такое жёсткое! Но зато стихи нужно читать.

– Какие? – я удивился, но несильно.

– Лонгфелло в переводе Бунина. «Дай мне, Ель, смолы тягучей, дай смолы своей и соку…» Вообще-то что попало годится, лишь бы настроение создалось верное. А «Гайавату» я люблю.

– Седой таёжный кедр здесь тоже когда-то рос. Огромные, раскидистые сосны, от стены одни зубцы. Потом вождю что-то не так показалось – заменили на другие хвойники.

– Такой могучий ствол тебе пока не под силу.

Говоря так, Мария двинулась куда-то в обход большой воды. Ландшафт здесь был уже не таким аморфным – нередко попадались обломки стен с выведенными на них дугами и или поребриком, колонны без капителей и даже нечто вроде огромных волнистых раковин, какие любили рисовать ученики художественных училищ. Последние были вмурованы в плоскость и имели порядочный размер, вокруг иных густо плелись какие-то лианы с набухшими и во многих местах проклюнутыми почками.

– Вот. Это плющ тут прижился.

– Не холодно ему в наших местах?

– Нисколько. Южная стена и еще снизу греет. Там источник.

Мы стали рядом, и я увидел редкие зеленые побеги этого года. Мария сорвала один и приникла к ранке, а потом показала мне:

– Втягивай в себя – можешь просто губами. Этим ты ему не очень повредишь – хотя листья пошли в рост, соки еще бурно движутся по всей длине.

Я послушался – на вкус это было точно молодое, едва забродившее вино, что, как говорил поэт, не успело опомниться. И кипело внутри так же буйно.

– А стихи ему нужны, этому плющу? – спросил я глуховато. – «Я ошибся: кусты этих чащ…»

– «Не плющом перевиты, а хмелем», – отозвалась Мари.

Дальше было что-то про плащ, но эти слова оказались совсем не нужны.

– «Вкруг меня твои руки обвиты», так? – спросил я. И получил ответ.

Между нами и шероховатым камнем не было ничего, помимо впопыхах сброшенной одежды. Между нами и бледным небом простёрся широкий карниз в виде раковины, с карниза тянулись узловатые плети, все в юной листве. Ее тельце почти таяло в моих объятиях, ее руки жгли меня, как пламя. Рыжие волосы ласкали, как искусная любовница. Рты наши не сливались друг с другом, но впивались и отыскивали самые потаённые места в телах, которые причудливо и стройно изгибались в такт неслышной музыке. И когда мы оба не могли более терпеть, Мария гибко извернулась и подставила моему языку совсем другие свои губы.

– …пить друг друга… пей непентес, сок забвенья… – пробормотала она. Ее жальце скользило вдоль моего тайного члена, иногда поглаживая головку или дразняще проникая внутрь. Я робко раздвигал и перебирал ее лепестки – в глубине виднелось нечто выпуклое, затянутое плевой, как глаз дремлющей птицы, и ритмично пульсирующее.

– Ударь, – сказала она с какой-то внезапной отвагой.

В жаждущий рот мой хлынула ее девичья, ее первая женская кровь, что пахла тотчас изошедшим из меня семенем, и крик мой тотчас захлебнулся в этой терпкости.

Потом мы оба спустились к озеру, как есть нагие, и долго плескались в прохладной и чистой воде.

– Кто смотрит на нас сверху – Геспер или Фосфор? – спросил я внезапно.

– Венера, – счастливо рассмеялась Мария. – Но если говорить, как у нас принято, – Люцифер.

– Что это было? – спросил я немного спустя.

– Ты прошел полное посвящение в рыцари, – объяснила Мари сквозь ворот своего свитерка – она как раз его натягивала. – Зверем, Древом, Человеком, Сумраком и Девой. Зверь – ясно. Плющ обвивается вокруг дерева, пьёт его соки и оттого ему сродни. Я дева и дитя сумрака. Ко всему прочему, со мной поделился один человек, очень хороший и настоящий. Он знал, для чего мне нужна его кровь.

– А когда инициируют женщину?

– Формула меняется, конечно. Сумраком и Мужем.

Мари поглядела мне в глаза и улыбнулась:

– Да конечно, женская печать тогда не снимается. По большей части ее уже не бывает. И человека пьют самого́, а не через посредника. Просто мне в голову вступило. Разве так не лучше?

А дома, среди Волков, произошел разбор полётов.

– Молодец, Пабло, что сумел непроизвольно остановиться, – говорил Амадей. – Однако вожак хотел уйти чисто, а ты его опустил перед всеми. Ничего, поправим.

– С деревом и прочим вышло куда как затейливо, – добавил Гарри. – Однако девицу следовало бы как-то прочувствованней поблагодарить. Она ведь старалась. Конечно, ты наивен, как только что вылупившийся петушок, и откуда тебе знать, что в ходу у нас, благородных сумров.

– Сомневаюсь, что тебе удастся, – Иоганн вынул изо рта трубку и постучал ею об столешницу. – Эсквайр не означает любовницы. Вот если бы у вас могло получиться дитя…

– Как у хитромудрой Беттины, – хихикнул Амадей.

– Не говори о ней. В своё время перебрала весь поэтический бомонд, мою жену прилюдно обозвала «бешеной сосиской», а мужа себе нашла – самого кроткого и чистого из возможных претендентов.

Я так и не понял, говорит ли он о нынешней Беттине или ее человеческом прототипе: концы не сходились ни так, ни этак.

Однако почти не удивился, когда, возвратясь поздно вечером в нашу с Хельмом комнатушку, обнаружил у самого входа матрасик, а на нем – дремлющую Марию, закутанную в нечто вроде конской попоны.

– Сторожить нанялась, – кивнул Хельм в ее сторону. – Говорит, ее дело теперь – блюсти рыцаря. Я ведь хоть и слуга всем, но в самом себе волен.

– Чудесная логика.

Я наклонился, чтобы поднять ее и устроить на своём ложе, но девушка спросонья уперлась рукой мне в грудь и что-то сердито пискнула.

– Кончен бал, – ухмыльнулся Хельмут. – Субординация, чёрт ее дери.

– Постой, я не понял.

– И Волки тебе не сказали, – он снова изобразил улыбку.

– Она же меня посвящала. Вводила в курс, так сказать. И она ведь настоящий Сумеречник, хотя и не Волчица.

– Волчицей Марии никогда и не быть. У них другой звериный покровитель, иначе тотем, – объяснил он с важностью. – Медведь какой-то. Питаться ее обучили с малолетства – едва на дыбки встала и от материнских сосцов отлипла. Они тут долго по нашим меркам грудь сосут, лет десять. Отлучают их примерно по той же методе, что и тебя. Молоко с кровью, кровь с молоком, бобы с молоком, молоко с соком, чистый сок. Но и понятия у них до последней поры вроде как у тебя самого. Раскрываются постепенно.

– Надеюсь, без твоей помощи?

– Там свои олимпийские игры. Хотя тоже ничего себе. Сам посуди: ты взят со стороны, а Мари вырождённая.

– Урождённая, – поправил я.

– В смысле матушка такой выродила. В полный рыцарский или кавалерно-дамский чин ей еще лет через пято́к входить. Тебе-то его в поощрение дали. Каждый божий раз ты попадаешь на шаг выше, чем прочие. А образцового человека в сумеречное племя переворачивать – это вам с Мари ещё только предстоит. Совсем другой компот. Тебе, вообще-то, и незачем в Волки пробиваться. Жену из другого рода полагается брать.

Я так понял, что это намёк на Волчицу Беттину, но словами выразить поопасался: засмеёт еще. И то удивительно, что Хельм сообщает мне всякие наполовину секретные детали.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».