Если племенные общины из моральных оснований получают компенсацию за когда-то вынужденную интеграцию их предков в государственный строй завоевателей, с далеко идущими правами на самоуправление, то обязанности отдельных представителей племени могут вступать в столкновение с правами, которые причитаются им как гражданам более обширной политической общности. Из прав на самоуправление, коими обладают индейские территории в Соединенных Штатах и Канаде, такие последствия получаются в особенности для притязаний, касающихся прав собственности и семейного права. При этом в первую очередь опять-таки оказываются затронутыми женщины: «If a member of an Indian tribe feels her rights have been violated by her tribal council, she can seek redress in a tribal court, but she cannot (except under exceptional circumstances) seek redress from the Supreme Court […]. These limits on the application of the constitutional bills of rights create the possibility that individuals or subgroups within Indian communities could be oppressed in the name of group solidarity or cultural purity»[450].
В особом случае компенсации за государственную несправедливость прошлого мораль и право — даже если они управляются принципом одинакового уважения к каждому — могут запутаться в противоречиях, так как право является рекурсивно замкнутой средой, оно может рефлективно относиться лишь к собственным прошлым решениям, но проявляет нечувствительность к эпизодам из предпрошлого правовой системы[451]. Поэтому, хотя этот конфликт и отражается в праве, он возникает не из него. Образ жизни иллиберальных групп образует чужеродное тело внутри либерального правопорядка. Поэтому противоречивые последствия, которые получают из морально обоснованного правового допущения чуждых структур, остаются внешними по отношению к самому эгалитарному праву. Совершенно иначе обстоит дело с религиозными группами, которые приспосабливают свои учения и жизненные формы, восходящие к домодерновым истокам, к секуляризации государства и общества, чтобы быть в состоянии утверждаться внутри дифференцированной структуры модерна.
Сегодня иудаизм и христианство, которые не только наложили отпечаток на западную культуру, но и сыграли важную роль в генеалогии идеи равенства, больше не имеют принципиальных трудностей с эгалитарным строением и индивидуалистическим «покроем» либеральных порядков. Однако, подобно всем мировым религиям, они когда-то выдвигали исключительные притязания на значение и оформление, которые с самого начала никоим образом не были совместимы с притязаниями на легитимность со стороны секулярного правопорядка и порядка господства. Поэтому в среде современных обществ и секуляризованных сил господства религиозное сознание, если угодно, само было побуждено к «модернизации». Примером этому служит когнитивная перестройка посредничества традиции на рефлективные требования и реалистические условия выхода [из сообщества].
Вопрос теперь в том, выдает ли себя в таких процессах адаптации подчинение религиозного этоса в условиях лицемерного нейтралитета, за которым de facto попросту «окапывается» господство иной концепции блага, а именно — секулярный этос равенства. Приспосабливается ли религиозная община, отказывающаяся от принуждения своей совести и гарантирующая себе свободное пространство для осознанного усвоения истин веры, к нормам, навязанным со стороны государства, или же тем самым она следует и собственным мотивам? В Европе церкви уже задолго до возникновения мировоззренчески нейтрального государства пришлось бороться с антропоцентрическим мышлением гуманизма и секулярным мышлением новой физики, а также с секуляризирующим развитием капиталистической экономики и бюрократизированного администрирования, а кроме того, готовиться к глубокому кризису, сопряженному с внутренним расколом веры. Мировоззренческая нейтрализация государственной власти была лишь политическим ответом на непримиримость религиозных войн. А эта нейтрализация не только служила государственному интересу по поддержанию права и порядка, но также шла навстречу потребности самих религиозных общин: при критической установке сознания подвергнуть ревизии их традиционное самопонимание.
Обобщенная как гражданское право, религиозная свобода либерального государства не только обострила политическую опасность, состоящую в том, что плюралистическая общность может быть разорвана мировоззренческими конфликтами. Кроме того, она предложила религиозным общинам, искавшим место в дифференцированной оболочке модерна, институциональные рамки для решения их собственных проблем. Политическое решение для равноправного сосуществования враждующих между собой сил в области веры состояло в концепции толерантности, учитывающей абсолютный, то есть не подлежащий переговорам, характер притязаний религиозных убеждений на значимость. Ведь толерантность не следует смешивать с равнодушием.
Безразличие по отношению к чужим убеждениям и практикам или даже к оценке ценности иного в его инаковости сделало бы излишним нечто вроде толерантности. Толерантность требуется от тех, кто из хороших субъективных убеждений отвергает другие убеждения и практики с сознанием того, что речь идет хотя и о когнитивном, но на длительный срок неразрешимом разногласии. Правда, предрассудки не причисляются к легитимным основаниям для отвергания; толерантность необходима и возможна лишь тогда, когда участники обосновывают свое отвергание разумно продолжающимся несогласием. Ведь к расисту или шовинисту мы обращаемся не с призывом к большей толерантности, но с требованием преодолеть свои предрассудки[452]. Эти специфические условия, очевидно, идут навстречу догматическому настрою общин верующих. Но в чем состоит цена, которую им приходится за это платить? Что требуется от тех, кто получает выгоду от толерантности других?
Либеральное государство стремится с помощью основного права на свободу религии настолько отдалить продолжающие существовать на когнитивном уровне непримиримые разногласия между верующими, инаковерующими и неверующими от социального уровня, чтобы интеракции между гражданами политической общности не затрагивались ими. Для государства «соль» состоит в том, чтобы притупить общественную деструктивность мировоззренческого конфликта посредством всемерной нейтрализации последствий его воздействия. Для религиозных общин, наоборот, важным является то обстоятельство, что государство признаёт легитимность продолжающихся разногласий. Только это и обеспечивает таким общинам свободу движения, чтобы из внутренней перспективы собственных, неприкосновенных в своей субстанции доктрин обретать когнитивно проясняющее отношение как к направлениям веры других религиозных общин, так и к мыслительным и коммуникационным формам их секулярных окружающих миров. Таким образом получают дополнение функции, которые юридически гарантированная толерантность исполняет для одной и для другой стороны. Эта толерантность служит самоутверждению религиозных общин в непрерывно модернизирующемся обществе не менее, чем политическому составу либерального государства. Но спросим еще раз: какой ценой покупают себе религиозные общины это свободное пространство для самотрансформации? не являются ли условия возможности этого в то же время несправдливыми ограничениями?
Всякая религия есть изначально «картина мира», или «comprehensive doctrine»[453], также и в том смысле, что она притязает на авторитет структурирования некой жизненной формы в целом. От этого притязания на всеобъемлющее формирование жизни религия должна отказаться в условиях секуляризации общества и мировоззренческого плюрализма. Вместе с функциональным обособлением отдельных социальных систем и жизнь религиозных общин также отделяется от их социального окружения. Роль члена общины дифференцируется от роли гражданина общества. И поскольку либеральное государство зависит от политической интеграции граждан, выходящей за рамки простого modus vivendi, эта дифференциация членства не может исчерпываться когнитивно непритязательной адаптацией религиозного этоса к навязанным законам секулярного общества. Религиозная общинность (Vergemeinschaftung) согласуется с секулярной обобществленностью (Vergesellschaftung) лишь при условии, если соответствующие положения норм и ценностей и с внутренней точки зрения не только дифференцируются друг от друга, но когда одно положение непротиворечиво проистекает из другого. Для этого «встраивания» эгалитарного универсализма правопорядка в конкретный этос религиозных картин мира Джон Ролз избрал образ модуля: хотя модуль сконструирован с помощью мировоззренчески нейтральных оснований, он должен адаптироваться к соответствующим ортодоксальным взаимосвязям обоснований[454].
