— «Христианство изжито: в сатанизме есть грубое поклонение фетишу, то есть здоровое варварство…»

Вот тогда-то — вспомнил он — сбоку, за столиком, сидел Шишнарфнэ и с них глаз не спускал.

Проповедь варварства кончилась неожиданным образом (в Гельсингфорсе, тогда же): кончилась совершенным кошмаром; Александр Иванович видел (не то в сне, не то в засыпании), как его помчали чрез неописуемое, что можно бы назвать всего проще междупланетным пространством (но что не было им): помчали для свершения некоего, там обыденного, но с точки зрения нашей все же гнусного акта; несомненно, это было во сне (между нами — что сон?), но во сне безобразном, повлиявшем на прекращение проповеди; во всем этом самое неприятное было то, что Александр Иваныч не помнил, совершил ли он акт, или нет; этот сон впоследствии Александр Иваныч отметил, как начало болезни, но — все-таки: вспоминать не любил.

Вот тогда-то он втихомолку от всех принялся читать Откровение.

И теперь, здесь на лестнице, напоминание о Гельсингфорсе подействовало ужасно. Гельсингфорс стал перед ним. Он невольно подумал:

— «Вот отчего все последние эти недели твердилось мне без всякого смысла: Гель-син-форс, Гель-син-форс…»

А Шишнарфнэ продолжал:

— «Помните?»

Дело приняло отвратительный оборот: надо было броситься в бегство немедленно — вверх по каменным лестницам; надо было использовать темноту; а не то фосфорический свет бросит в окна белесоватые пятна. Но Александр Иванович медлил в совершеннейшем ужасе; почему-то особенно его поразила фамилия обыденного посетителя:

— «Шишнарфнэ, Шишнарфнэ… Где-то это я все уже знаю…»

А Шишнарфнэ продолжал:

— «Итак, вы позволите мне к вам зайти?.. Я, признаться, устал, поджидая вас… Вы, надеюсь, мне извините этот мой полуночный визит…»

И в припадке невольного страха Александр Иванович выкрикнул:

— «Милости просим…»

Сам подумал же:

— «Степка там выручит…»

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Александр Иванович бежал вверх по лестнице. За ним бежал Шишнарфнэ; бесконечная вереница ступеней уводила их, казалось, не к пятому этажу: конца лестницы не предвиделось; и сбежать было нельзя: за плечами бежал Шишнарфнэ, впереди же из комнатки била струя световая. Александр Иванович подумал:

— «Как же мог зайти ко мне Степка: ведь ключ у меня?»

Но, ощупав карман, убедился он, что ключа не было: вместо дверного ключа был ключ старого чемодана.

Александр Иванович влетел сам не свой в свою убогую комнату и увидел, что на грязных козлах постели расселся Степан над догоравшим огарком; перед развернутой книгою с церковнославянскими буквами низко так опустилась его косматая голова.

Степан читал Требник.

Александр Иванович вспомнил обещание Степки: принести с собой Требник (его там интересовала молитва — молитва Василия Великого: увещательная, к бесам). И он ухватился за Степку.

— «Это ты, Степан: ну, я рад!»

— «Вот принес я вам, барин, Тр…», — но поглядев на вошедшего посетителя, Степка прибавил, — «что просили…»

— «Спасибо…»

— «Поджидаючи вас, зачитался я… (опять взгляд в сторону посетителя)… Мне пора…»

Александр Иванович рукой ухватился за Степку:

— «Не уходи, посиди… Этот вот барин — господин Шишнарфиев…»

Но из двери металлический голос отчеканил гортанно:

— «Не Шишнарфиев, а… Шиш-нар-фнэ…»

И охота была ему стоять за отсутствие буквы ве и твердого знака? он виднелся у двери; он снял котелочек; не скидывал пальтеца и окидывал комнатушку вопросительным взглядом:

— «Плоховато у вас… Сыровато… И холодно…»

Свеча догорала: вспыхнула оберточная бумага, и вдруг стены стали плясать в жидко-красном огне.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

— «Нет, барин, увольте: пора мне», — засуетился тут Степка, косясь неприязненно на Александра Ивановича и вовсе не глядя на гостя, — «увольте — до другого уж разу».

Он взял с собой Требник.

Под пристальным взглядом Степана Александр Иванович свои глаза опустил: пристальный взгляд, показалось ему, есть взгляд осудительный. И как быть — со Степаном? Что-то такое ему сказать хотелось — Степану; Степана он оскорбил; Степан не простит; и, казалось, Степан теперь думает:

— «Нет, барин, коли уж эдакие к вам повадились, тут уж нечего делать; и не к чему Требник… Эдакие не ко всякому вхожи; а к кому они вхожи, тот — поля их ягода…»

Стало быть, стало быть, если полагает Степан, — посетитель-то: и есть подозрительный… А тогда, как же быть, ему, одному — без Степана:

— «Степан, оставайся».

Но Степан отмахнулся не без оттенка гадливости: как будто боялся и он, что к нему это может пристать:

«Это ведь к вам они: не ко мне…»

А в душе отдалось:

— «Это вас они ищут…»

За Степаном захлопнулась дверь. Александр Иванович хотел ему крикнуть вдогонку, чтоб оставил он Требник-то, да… устыдился. Вдруг он да и скажет компрометантное для вольнодумца словечко-то «Требник»: но — Александр Иванович дал себе заранее слово: не ужасаться чрезмерно, потому что события, какие с ним могли с уходом Степана быть — галлюцинация слуха и галлюцинация зрения. Пламена, кровавые светочи, проплясав, умирали на стенах; прогорела бумага: пламенек свечи угасал; все — мертвенно зеленело…

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

На покрытых одеялишком козлах жестом руки попросил посетителя он усесться у столика; сам же стал он в дверях, чтоб при случае оказаться на лестнице и на ключ припереть посетителя, самому же мелкою дробью скатиться по всем девяноста шести ступеням.

Посетитель, опершись на подоконник, закуривал папироску и тараторил; черный контур его прочертился на светящемся фоне зеленых заоконных пространств (там бежала луна в облаках)…

— «Вижу я, что попал к вам не вовремя… что, по-видимому, вас беспокою…»

— «Ничего, очень рад», — неубедительно успокаивал гостя Александр Иванович Дудкин, сам нуждаясь в успокоении и осмотрительно пробуя за спину заложенною рукою, заперта или не заперта дверь.

— «Но… я так собирался к вам, так искал вас повсюду, что когда случайно не встретились мы у Зои Захаровны Флейш, я попросил ее дать ваш адрес; и от нее, от Зои Захаровны, я — прямо к вам: поджидать… Те м более, что завтра я чуть свет уезжаю».

— «Уезжаете?» — переспросил Александр Иванович, потому что ему показалось: слова посетителя раздвоились в нем: и внешнее ухо восприняло «я чуть свет уезжаю»; другое ж какое-то ухо восприняло явственно, так восприняло:

— «Я днем уезжаю, приезжаю же с сумерками…»

Но он не настаивал, продолжая воспринимать бьющие в уши слова, как они раздавались, а не как отзывались.

— «Да, уезжаю в Финляндию, в Швецию… Там — я живу; впрочем, родина моя — Шемаха; а я обитаю в Финляндии: климат Петербурга, признаюсь, и мне вреден…»

Отдалось, раздвоилось в сознании это «и мне». Петербургский климат всем вреден; можно было бы «и мне» не подчеркивать вовсе.

— «Да», — машинально ответствовал Александр Иванович. — «Петербург стоит на болоте…»

Черный контур на фоне зеленых заоконных пространств (там бежала луна в облаках) тут как с места сорвется, и — пошел он писать совершенную ахинею.

— «Да, да, да… Для Русской Империи Петербург — характернейший пунктик… Возьмите географическую карту… Но о том, что столичный наш город, весьма украшенный памятниками, принадлежит и к стране загробного мира…»

— «О, о, о!» — подумал Александр Иванович: — «надо ухо теперь держать по ветру, чтобы вовремя успеть убежать…»

Сам же он возразил:

— «Вы говорите столичный наш город… Да не ваш же: столичный ваш город не Петербург — Тегеран… Вам, как восточному человеку, климатические условия нашей столицы…»

— «Я космополит: я ведь был и в Париже, и в Лондоне… Да — о чем я: о том, что столичный наш город», — продолжал черный контур, — «принадлежит к стране загробного мира, — говорить об этом не принято как-то при составлении географических карт, путеводителей, указателей; красноречиво помалкивает тут сам почтенный Бедекер; скромный провинциал, вовремя не осведомленный об этом, попадает в лужу уже на Николаевском или даже на Варшавском вокзале; он считается с явною администрацией Петербурга: теневого паспорта у него нет».