– Татьяна Анатольевна, – вкрадчиво, словно это может загладить мою вину, говорю я, – вспомните, пожалуйста. Может, кроме Абдулова, еще кто-нибудь из ваших коллег знал Карасина в лицо. Может, от Абдулова вы что-то об этом слышали.

– Да наверняка видели и наверняка знают. Не верю я в эти истории про отшельников. Рано или поздно захочется вылезти из норы, просто из любопытства. Но я не представляю, кто бы это мог быть. Возможно, они договорились не афишировать свои отношения. Ну, знаете, чтобы его так и считали отшельником. Даже не знаю… Вот на похоронах этот человек наверняка был. Или люди, если их несколько было.

– Кстати, – говорю я, мысленно соглашаясь с Догилевой. Еще я жалею, что не поехал на кладбище и вообще, на панихиде показал себя полным идиотом. Даже фотоаппарата с собой не захватил.

– А Абдулов – нет, больше ничего не говорил, – продолжает она. – Да он и ушел почти сразу, я его в тот вечер больше не видела.

– Наверное, вы правы, – говорю я, – телезрители не много потеряли, не услышав этой истории. И потом, негатива о Карасине на программе и так хватало.

– Я по другой причине передумала. Не хотелось вспоминать неприятный эпизод. И напоминать не хотелось.

– Я вас понимаю.

– Мерзкая газетенка! – передергивает ее. – Фотограф нас поймал как раз в момент, когда Абдулов меня за руку схватил. На следующий день фотографию тиснули на первую полосу в «Экспресс-газете», можете себе представить?

– Да уж.

– Конечно, написали, что у нас с Сашей роман. Ну вот кто они после этого?

– В «Экспресс-газете»?

– Не знаю, существует ли она до сих пор.

– Эти не пропадут, – усмехаюсь я. – Вы, кстати, на телевидении рассказывали про Табакова.

– Ой, – откидывается на спинку стула Догилева, – лучше бы я все выложила про Абдулова. Боже, мне так неудобно перед Олегом Павловичем! Я не могу заставить себя позвонить ему. А он, наверное, обижен на меня.

– За что? – недоумеваю я.

– Я ведь ничего такого не сказала, правда? – с надеждой заглядывает она мне в глаза. – Я, кстати, еще смягчила его выражение.

– Что же он сказал?

– Вы сказали, это не допрос, – на ее лице прорезается осторожная улыбка.

– А вы обещали быть откровенной, – поражаюсь своей напористости я.

– Ваш кофе, кстати, уже остыл, – кивает она на подоконник, и я в знак того, что уступаю первым, беру с него чашку. – Ну хорошо. Вы были на «Мертвых душах» во МХАТе?

– Со мной, знаете, странная история приключилась. Я очень давно не был в театре, но чувствую, будто побывал на всех премьерах последних лет.

– Понятно, Карасина начитались, – усмехается Догилева. – Спектакль на самом деле превосходный. На сцене – грязь. Настоящая российская грязь, представляете? И Безруков, который играет Чичикова, хлюпает по ней сапогами. Он еще ни одной реплики не успел произнести, а какая глубокая получилось метафора! И эта гнида – других, извините, слов не нахожу – берет и обкакивает (еще раз извините) великолепную постановку. Меня он обгадил – это я еще могу простить. Но, извините, Табакова, МХАТ?… Карбаускиса – гениального режиссера? Кто он такой, чтобы унижать? Это что за жлобство?

– Вот мы и пытаемся выяснить, кому этот жлоб перешел дорогу.

– Сергей, вы, надеюсь, шутите. Постойте, – настораживается Догилева, – вы, что из-за Табакова пришли?

– Я к вам, Татьяна Анатольевна, за помощью пришел. Поэтому про Табакова не имел права не спросить.

– Вы правы. На чем я остановилась?

– На Безрукове, на грязи.

– Ну, грязь на Сергея льют кому не лень. Так вот, Олег Павлович о рецензии Карасина отозвался немного иначе. Не так, как я это озвучила на всю страну. «Лучше играть в болоте, чем пердеть из него», вот что он сказал. Хорошо приложился, правда? А главное – по заслугам.

– И тоже метафорически.

– Н-ну, да. Наверное. Ха-ха, – смеется Догилева.

Я вежливо посмеиваюсь в ответ, так и не понимая, есть ли на самом деле метафора и в чем она заключается.

– Надо все-таки позвонить, – остывая от смеха, говорит Догилева и ее взгляд пускается в бега, словно поиск мобильного телефона и немедленный звонок Табакову – задача, с выполнением которой никак нельзя повременить до моего ухода.

А мне и в самом деле пора уходить. Уже на улице вместе с жарой меня догоняют отдельные фрагменты статей Карасина. Я приберегал их, как осколочные фугасы, которые собирался пустить в дело, если своими одиночными выстрелами спровоцирую ответную канонаду Догилевой.

Я слишком хорошо о себе думал. Ни один из моих выстрелов не достиг цели, и теперь я начинаю подозревать, что вооружен одними холостыми патронами. Зато в моей голове стоит непрекращающийся грохот: это бушует фейерверк из так и не пущенных в дело карасинских фраз.

«Режиссерша» – в двух рецензиях на спектакли Догилевой это слово повторяется тринадцать раз. В журнале слово пишется без кавычек, но при этом наклонным шрифтом. Вероятно, в этом и скрывается метафора, и я даже не поленился порыться в словаре. Нет в русском языке такого слова, но не было, похоже, выхода и у Карасина. Догилева была права: режиссером он ее не считал, и в своей убежденности журналист решился на искажение – не критическое для ревнителей словесности, – но оскорбительное для персонажа статьи. Мне стоило вооружиться субъективным отношением Карасина, ведь Догилева была ему явно не по вкусу. Настолько, что в своих претензиях он дошел до точек.

«В своем новом спектакле», писал он, «режиссерша использует уже испытанный прием. „Не отрекаются любя…“, сообщает афиша, и это троеточие явно позаимствовано из прежней постановки Догилевой и тоже антрепризы, „Дама ждет, кларнет играет“. Между прочим, именно так, если обратиться к оригинальному тексту М. Кристофера, название пишется правильно. Без трех мечтательных точек в конце. Впрочем, намек на романтическую историю – а разве не ради такой аллюзии Догилева цепляет к названиям своих спектаклей искусственный шлейф, – выдает другое. А именно, стремление заполнить царящую на сцене пустоту. Увы, одними точками этого не сделать».

Уже в метро я съеживаюсь, несмотря на то, что вместо привычных вагонов этим летом пассажиров перевозят в поставленных прямо на рельсы духовках. Я был неправ: я не заставил Догилеву выйти из себя. Я не довел ее до истерики, она не решила, что я – свинья и быдло, и уж точно не думает о том, что неплохо бы проконсультироваться с адвокатом. В моих рукавах ждали своего часа сильные карты, но случилось невероятное: шулер забыл о собственных козырях. В моем отчете Догилева предстанет в меру уравновешенной и достаточно откровенной, что подтверждает главное: провокатор из меня – никудышный.

– Придурок, – думаю я, и получаю удар в левый бок. Сидящая рядом женщина шарахается в сторону и, пока ее испуг остывает, смотрит на меня глазами счастливчика, выжившего после только что прогремевшего взрыва.

Я и не замечаю, как заговорил вслух.

Звонок Марии застает меня в момент очередного душевного надлома. Мне даже кажется, что я не узнаю себя в зеркале, и так происходит каждый раз, когда я меняю мнение о другом человеке. Теперь Карасин кажется мне заунывным ничтожеством и мелочным склочником, и я не могу отделаться от мысли, что самые большие любители сплетен – это одиночки и отшельники. Выходит, Догилева права?

К режиссеру Виктюку я, напротив, преисполнен тихого восхищения. Такое чувство, еще более приятное, чем гордость за себя, мне приходилось испытывать к раненным на задании коллегам. Его экранные причитания, от которых мне в квартире впервые почудился запах ладана, теперь кажутся обычным лексиконом божьего человека. После статьи Карасина я и вовсе готов признать его мучеником.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.