Каждый видит жену такой, какой выдумал по собственному разумению. Видит в ней свое отражение. Но женщина – не зеркало. Она – совсем другое. Она ость, она. Вот и племянник поверил в сказку. И в яму попал, блаженный. Это мать его с толку сбила, сестрица моя покойная, мир ее праху. Вскружила мальчишке голову золотыми куполами, луноликими пери, сокровищами персидских царей. Тоже была нездешней.

– От бедности. Роскошь нищих мечта.

– Мечта мечте рознь. Не гоняйся за призраками. И в нищете не забывай о человеческом достоинстве.

– Не будь жестокой. Ты бранишь мертвых. Поздно говорить, кто кого сбил с толку.

– Не поздно. Надо говорить. Сто и тысячу раз. Чтоб другие остерегались. Воды налей! Не видишь, лук горит.

Джахур схватил кувшин. Разлетелись брызги. Мохнатая тень кузнеца на закопченной стене напоминала медведя, ворочающего продолговатый камень.

– Спасибо, – кивнула Мехри, засыпая просо. – Угодил. Душа горела, как лук в котле. Будто в нее ты холодной воды плеснул. Полегчало. Не сердись на меня. Я тебя ни в чем не упрекаю.

– Я не сержусь. И племянника не оправдываю. Просто обидно за беднягу. Хотелось объяснить… самому себе, что ли… почему у него жизнь не удалась.

Они хорошо понимали друг друга, Джахур и Мехри.

И не только потому, что изъяснялись на родном хорезмийском языке. Некоторые сарты еще помнили эту древнюю речь, сходную с осетинской (аланы, предки осетин, ушли на запад с Джейхуна), хотя ее и глушил повсеместно гортанный кипчакский говор.

На одном языке, как поется в старой песне, изъяснялись сердца Мехри и Джахура.

Сердиться на жену? Нет. Правда, она резка. Но ей трудно сейчас. Трудней, чем Джахуру.

Неродному легче простить неродного, чем родному – родного.

Человек принадлежит человеку. Но у родных, в силу кровных уз, больше прав друг на друга, чем у неродных. Они строже, чем неродные, должны отвечать друг за друга. Значит, и требовать друг от друга обязаны жестче. Не потому ли мать, разнимая дерущихся детей, бьет своих, а не чужих?

…Слух – разбойник. Он ходит крадучись, разит из-за куста. Вчера бедняжку Мехри подстерег у канала, где женщины берут воду, и тяжело оглушил недобрый слух. Будто бы родич ее убит. Не то под Янгикентом, не то возле Черной воды, к югу от гор Султан-Уиздаг.

Она разбила кувшин, пошла во дворец, чтоб узнать правду. И вернулась с пустыми руками, без воды и без правды. С ней не захотели разговаривать. Вот и злится. Томится. Жив несчастный или в самом деле убит? Кто скажет?

Постучали. Явился трубач Тощий Курбан. Тощим его прозвали в насмешку. Он был так толст, что еле втиснулся в хижину. Курбан привел жену, сына-подростка и двух маленьких дочерей. Мехри прикрылась от посторонних мужчин платком и потащила соседку с малышами в темный угол.

– Залезай, друг. – Джахур указал трубачу на возвышение. – Садить и ты, Умар. Сейчас похлебка закипит.

– Это хорошо! – оживился Курбан.

– Поедим – и тронемся в путь, если позволит аллах.

– Но сперва поедим.

Уселись. Прочитали короткую молитву.

Тощий Курбан с явной завистью ощупал тугой мешок с зерном, прислоненный к стене.

– Ты богач. А у меня весь запас тут. – Он со злостью пнул переметную суму, брошенную на глиняный пол. Глухо стукнул бубен, звякнула огромная труба, разобранная на части. – С тех пор, как началась война, люди перестали жениться и обрезать сыновей. А мы, музыканты, словно птицы: они кормятся на токах, мы – на пирах.

– Осторожней, – сказал Джахур. – Пригодится труба. Я тоже увязал молотки, сверла и клещи. Жаль, мех и наковальню не утащить. Наш хлеб – в наших орудиях.

– Верно, сосед! – бодро воскликнул Тощий Курбан. – Хоть на луну попадем, с ними не пропадем. Ну что – не сварилась еще похлебка?

– На что кузнецу луна? Я хочу в этой мазанке жить. Лишь бы оставили в покое.

– О! Про мазанку свою теперь забудь. Но о похлебке – не забывай…

Пришел банщик Салих.

Мехри сполоснула глиняные миски, уставила ими предпечье. И только запустила черпак в жидкое варево, как под низким потолком хижины, вливаясь снаружи через дымовое отверстие и медленными кругами опускаясь к полу, поплыл чей-то глухой надрывистый стон.

Мехри выронила черпак, горячие брызги обожгли ей руку. Потрясенная, она, как во сне, повернулась к мужу, спросила чуть слышно:

– Что это?

– Что это такое?! – закричал Тощий Курбан.

– Не бойтесь, – успокоил их бледный Джахур. – Чего всполошились? Собака воет. Даже им, бедным, страшно в эту проклятую ночь.

– А-а… – Курбан судорожно перевел дыхание. – Говорят собака воет, принимая на себя беду насылаемую небом на людей. Значит, нам с тобой ничто не грозит, друг Джахур. Пусть воет. А мы займемся похлебкой.

Собака продолжала выть.

– Не могу! Будто человек плачет. Всю душу вымотала, – Банщик Салих резко поставил миску на скатерть. Раздался громкий треск. Все помертвели. Джахур и Салих переглянулись, уставились на миску.

С ней ничего не случилось.

Стучали в калитку.

– Хасан! Прогони собаку. Прогони чертовку, пока ноги не отгрызла. Огрей палкой – убежит.

Утро. На улице мечется ветер. Он рвет полог тумана на узкие полосы, скручивает их в узлы, катит вдоль серых оград. Белые клочья летучей мглы трепещут на ветвях черных яблонь, точно пряди растрепанной ваты.

– Эй, мусульмане! Есть тут кто живой? Откройте. Я Рахман Бекнияз с Черной воды. Человека нашли на дамбе. Голый. Замерз, но кажется, дышит еще.

У калитки топчутся двое мужчин в зимних шапках, сопит бурый бык, запряженный в повозку, где на мешках, укутавшись до глаз, скорчились от холода женщины.

– Чуть не задавили. – Бекнияз помог Джахуру и Салиху поднять с окаменелой земли тело, завернутое в шубу. – Хорошо, собака не дала наехать.

Замерзшего внесли в хижину.

– Похоже, грабители раздели, – угрюмо сказал Джахур. – Надо поглядеть, может, знакомый?

Он взял из ниши светильник, склонился над пострадавшим, поднес огонь к его белому лицу.

– Бахтиар! – вскрикнула Мехри. И заплакала, запричитала, тормоша окоченевшее тело племянника: – Мой дорогой. Родич мой бедный. Что с тобой приключилось?

– Бахтиар? – изумился Тощий Курбан, торопливо хлебая суп.

Старик с Черной воды закусил губу.

– Ты не кузнец ли Джахур? – обратился он к хозяину хижины.

– Да.

– Родич ему?

– Близкий.

– Войлок давай. Большой войлок.

– Зачем?

– Увидишь.

– Нету, – развел руками Джухур. – Спим на циновке.

– Хасан! Тащи войлок с повозки. А ты, хозяйка, перестань рыдать. Слезы тут не помогут. Да и где они помогали? Похлебку грей. Чтоб жгла, острой была, с луком и перцем.

– Нету, – всхлипнула Мехри. – Ни лука, ни перца. Вышел запас.

– Эх, горе! Хасан, пошарь в мешке. И скажи сестре с матерью, пусть сюда идут, не мерзнут на ветру.

Женщины сгрудились в углу, отвернулись.

С Бахтиара сняли обувь, содрали мокрые штаны. Завернули его в толстый войлок, стали бить, пинать, катать по земле, как бревно.

– Голову не заденьте, – предупредил Бекнияз. – Рана на ней.

Тягучий стон.

– Отмяк! – вздохнул облегченно старик. – Разверните, оденьте в сухое.

– Погодите, – Банщик Салих засучил рукава, уложил Бахтиара лицом вниз.

Он с такой силой вцепился ему в лодыжки, что сотник закряхтел от боли. Салих нащупал крепкими пальцами жилы и перебрал их, дергая, словно струны, через икры и бедра к лопаткам. Размесил кулаками поясницу, гулко простукал спину. С кряхтеньем размял, как повар крутое тесто, грудь, плечи, заботливо огладил кожу.

Бахтиар шумно втягивал воздух.

– Ух, как задышал! – удивился Бекнияз. – Будто твой мех кузнечный, друг Джахур.

– Спасибо, Салих, – кивнул мастер.

Салих отер полою рваной одежды потное лицо, смущенно улыбнулся:

– Теперь одевайте.

– Неси похлебку, Мехри!

От жгучей похлебки Бахтиар открыл глаза, увидел старика с Черной воды.