Тут Алиса, сильно толкнувшись, взлетела прямо из положения «столбик» с картонки на мое плечо.

– Благодарю вас, – оттуда вмешалась она в разговор, – я абсолютно здорова. Просто едем прогуляться. Надоело, знаете ли, сидеть взаперти, да и вообще образ жизни надо менять. Что ж мечтать о свободе, не пора ли просто сбежать из рабства…

Художник слушал наглую кошку, вздумавшую обсуждать экзистенциальные проблемы, с вежливым интересом. Я достал сигареты, мы задумчиво закурили, при этом Алиса демонстративно отвернулась, так что в дальнейшем участвовала в беседе своей розовой задницей и брезгливо вздрагивающим хвостом.

– В сущности, она права, – сказал я. – Знаете, я всю жизнь пишу о побеге… ну, в метафизическом смысле… Но никогда не мог решиться. И вот она позвала… А вы наш храм расписываете?

Он кивнул, затянулся в последний раз и аккуратно задавил сигарету о край железной урны.

– Очень вас понимаю, – сказал он и было протянул руку, чтобы погладить Алису, но вовремя раздумал, сообразив, видимо, что не всякую кошку стоит гладить первому встречному.

Тут показался из-за поворота автобус. Пропуская друг друга вперед, неловко предъявляя пенсионные карточки, мы влезли и уселись почти в самом конце салона – идиотское слово применительно к довольно обшарпанной внутренности автобуса. При посадке Алиса съежилась – вероятно, почувствовав возможную угрозу со стороны водителя. Она была кошка более или менее начитанная и помнила, конечно, классическое «Котам нельзя! С котами нельзя!». Но водитель вяло глянул в ее сторону и без комментариев закрыл за нами зашипевшую дверь…

– Вот что я вам скажу, – художник решился продолжить разговор, только проехав полдороги до метро. – Вам ведь сейчас некуда деваться? Денег у вас немного, ночевать или хотя бы погреться и вовсе негде… Поехали со мною на вернисаж у моста, а? Там пристроим вас с вашей… приятельницей к какому-нибудь уличному заработку. Поспрашиваем у тамошних моих знакомых насчет дешевого или вообще бесплатного жилья… У многих мастерские есть в подвалах… Помогут.

– Соглашайся, – зашептала кошка мне в ухо. – Соглашайся немедленно! Вот она, свобода с человеческим лицом… Свободен – и даже бедствовать не придется. А я для заработка не то что говорить буду, я и петь научусь, вот увидишь… И услышишь… Всегда мечтала о карьере попрошайки, нам это свойственно…

– Кому «нам»? – автоматически уточнил я, представляя последствия своего освобождения. – А на что те… те, кто в доме остался, жить будут?

– Ты всегда был склонен переоценивать свою роль в жизни других людей, – она вздохнула, и легкое ее дыхание прошелестело у моего уха. – Ты уходил от женщины и боялся, что она руки на себя наложит, а она через час после решительного разговора с тобой уже ехала с подругой на шопинг в какой-нибудь торговый центр… Прости за прямоту. И повторяю: не думай ни о ком – думай о себе…

– Так кому «нам» свойственно попрошайничество? – настаивал я. – Кошкам?

– Не нам одним, – Алиса изогнулась и заглянула мне в лицо, ее синие глаза оказались близко-близко. – Только не расстраивайся… Кому «нам»? Всем, кого ты любил и любишь.

В магазине «Все для ваших друзей» на большом проспекте мы, не обращая внимания на протесты Алисы, купили поводок и заодно, потратив больше половины остававшихся у меня денег, мягкую кровать-корытце для нее.

Обосновались на ступеньках, ведущих в подземный переход, полный как бы художественных лавочек, торгующих не слишком умелыми копиями никому не известных шедевров. Народ двигался мимо нас плотной толпой. Веселая праздность, обычная для этого места, но особо оживленная по каникулярному времени, наполняла пространство. В воздухе дрожали птичьи голоса детей, некоторые из них уже тянули родителей к кошке…

Медленно поплыл над головами крупный и теплый снег, на асфальте мгновенно превращавшийся в жидкую кашу.

Художник куда-то отлучился и вернулся минут через пятнадцать с выражением полнейшей удовлетворенности на лице.

– Я договорился, – сообщил он, не уточняя, с кем. – Нам можно здесь работать.

Из большого холщового мешка, висевшего на перекинутой через плечо лямке, он достал папку, раскрыл ее, обнаружив листы ватмана формата А2, извлек из мешка же набор карандашей, присел на широкий каменный парапет, окружающий спуск в подземный переход, и тут же молниеносно нарисовал и старательно растушевал портрет необыкновенно толстой, но симпатичной девушки, остановившейся посмотреть на фокусы Алисы.

Алиса же вытворяла такое, что я просто остолбенел – никогда мне и в голову не приходило, что моя довольно замкнутая и высокомерная кошка способна на эдакую клоунаду.

Для начала она влезла в свою кровать-корытце и встала в излюбленную позу, столбиком, но при этом не опиралась, как обычно, на попу, а балансировала на ногах, в смысле на задних лапах. Уже этого одного было бы достаточно, чтобы привлечь внимание прохожих, доброжелательно в основном настроенных – в соответствии с этим местом обитания невысокого, но все же искусства. Однако Алиса не ограничилась таким элементарным трюком. Руками она стала проделывать загребающее движение – не то, которым она обычно как бы зарывала какой-нибудь неприятный предмет, а ладошками вверх, сжимая и разжимая короткие пальцы с то убирающимися, то выдвигающимися крючочками когтей. Примерно таким жестом ребенок показывает «дай-дай!», а опытный автомобилист помогает новичку въехать в ворота гаража. Публика улыбалась, многие останавливались, некоторое время топтались в какой-то растерянности…

Между тем Художник – мы так и не представились друг другу, да и нужды не было – уже закончил портрет толстухи, вручил ватман оригиналу и спрятал в карман какие-то деньги, вроде бы сотню или две…

Алиса бушевала. Она кружилась вокруг вертикальной оси в неловком, но трогательном вальсе, она падала в ватную кровать и переворачивалась в ней через голову, она прыгала на мое левое плечо и перелезала через мою голову на правое…

В конце концов она сделала такое, что толпа вокруг бурно зааплодировала и даже закричала: кошка стащила с моей головы кепку, старую, но любимую кепку, напоминающую давнюю неделю в Лондоне, и очень ловко бросила ее на парапет вверх засаленной изнанкой и почти стершимся ромбом с вышитым made in Britain. В кепку немедленно посыпались деньги, замелькали красные и синие бумажки, зазвенело серебро…

И тогда Алиса пошла ва-банк.

Она запела.

Она пела удивительно громко, перекрывая быстро стихающий ропот толпы и шум улицы.

Вот что она пела:

Голос у нее был довольно визгливый, срывающийся в обычное мяуканье, но слушали ее в такой тишине, какой не бывает на филармонических концертах. Казалось, что даже машины на кольце остановились – во всяком случае, оттуда не доносился обычный их рев. Толпа росла и напирала, но в первых ее рядах уже стояли цепью неведомо откуда взявшиеся омоновцы в черном. Капитан в обычной полицейской форме подошел к Художнику, справедливо сочтя его главным в нашей антрепризе, но слушал, как все, дожидаясь конца песни, чтобы прояснить ситуацию. Между тем Алиса истошно затянула припев:

Когда Алиса умолкла, показалось, что от аплодисментов качнулся мост.

Тут же из толпы протиснулся бородатый малый – нет, скорее старик – в истертой американской военной куртке и с футляром для саксофона в руках. Омоновец перехватил его, но Музыкант сунул ему под нос футляр и был пропущен.