Ну, в смысле из-под передней лапы, если вам так понятней.

– Слушай, – пробормотала она тихо и неразборчиво, так что сначала мне показалось, что она просто урчит. – Сл-ш-ш… Пш-ш-шли отс-сюда… Пр-р-рогуляемся…

При этом она как бы продемонстрировала сборы на прогулку: принялась совершенно бесстыдным образом подмываться, выставив вертикально вверх одну ногу. Мне она предоставила обдумывать предложение, сама же полностью сосредоточилась на гигиене.

– Куда ж мы пойдем? – удивился я. Прогулки вдвоем у нас не были в обычае, да и вообще она заметно побаивалась улицы, не подходила к воротам, а по двору гуляла так же неохотно и недолго, как я, для короткого моциона. – Мне надо работать, и так все утро потерял на негодные начала… И как это мы с тобой пойдем гулять? У меня и поводка для тебя нет…

Закончив интимную процедуру, Алиса села столбиком и принялась смотреть на меня в упор. Через пару тихих минут, словно впервые изучив мою – судя по выражению кошкиного лица, крайне несимпатичную – внешность, она вздохнула с тихим писком, переступила передними лапами (тут уж это никак не были руки), поджимая пальцы, и произнесла длинную речь.

– Еще поводка мне не хватало, – мельком отвергла она мой неудачный аргумент. – Да и не в поводке дело, это отговорка. Как и твоя работа. Что, собираешься третий вариант начала написать, такой же дурацкий, как предыдущие два? Брось, кончай все это. Ты думаешь, это я хочу сбежать отсюда? Думаешь, мне одной эта клетка надоела до смерти?!

Она правой рукой загребла воздух. Этот символический жест, которым она, совершив нужные дела, обычно как бы зарывала свой отхожий лоток, заменял у нее слово «говно» – грубых слов, никаких, даже столь невинных, она никогда не произносила.

– Ты не хуже меня знаешь, что тебе давно пора сбежать, – продолжала кошка, выгибая вверх спину и образуя таким образом в профиль греческую букву «омега», словно собираясь на кого-то напасть. – Нельзя всю жизнь писать. Ты сначала жил, потом писал, теперь тебе снова пора жить. Не стану тебя убеждать, что после этого ты опять будешь писать, пожалуй, уже не успеешь… Но что тебе пора снова жить, это точно.

С этими словами она прыгнула на мое левое плечо.

Цепляясь за перила, со всей возможной осторожностью стараясь не стряхнуть ее – она при этом слегка запустила в меня когти сквозь свитер, – я встал и медленно спустился по лестнице.

В пустом доме стояла совершенная тишина.

В прихожей я натянул старую куртку с капюшоном, от которой давно оторвались одна веревочная петля и одна деревянная пуговица. Алиса ловко переступала, давая мне одеться, но с плеча не слезала.

Мы пересекли двор, я отпер калитку, запер ее за нами и подсунул ключ под ворота.

К моему удивлению, проходящие машины, забрасывавшие на нашу узкую – протоптанную в одну ступню – дорожку куски грязного снега, совершенно ее, трусиху Алису, не пугали. Она лишь переползла по моему загривку на правое плечо, подальше от мостовой, и теперь грязные брызги оседали на моем лице, не долетая до нее.

Впрочем, машин было немного, а людей не было вовсе – улица была пуста, как и мой дом.

– Пош-шли, р-р-родной мой, – урчала кошка мне в самое ухо. – Пойдем, хуж-же не будет. На сегодня у тебя денег хватит?

– Хватит… – неуверенно ответил я. – А что потом?

– Потом – суп с котом! – заорала она на всю улицу, с удовольствием расхохоталась и тут же, совершенно по-кошачьи, ткнулась лбом в мой висок.

Что тут скажешь? Бывало, что я выдумывал сказки и покруче. Да прежде мне и в голову не пришло бы втянуть в сочинение говорящую кошку – ввиду банальности использования такого рода персонажей. А к тому, что с Алисой можно поговорить, я давно привык, мы обычно беседовали, когда оставались дома вдвоем и мне не писалось. Только вот из дому не уходили, не решались… Ничего особенного в беседах с кошкой я не видел – в конце концов, если бы она и не умела разговаривать по-русски, ума у нее меньше бы не стало, так что удивляться, коли уж удивляться, следовало бы прежде всего ее уму. А ум был вполне очевидный, не увидеть его мог бы только тот, кто вообще не способен видеть ум в глазах живого существа…

Разговоры у нас бывали вполне доверительные. Я ей рассказывал о проблемах, которых день ото дня прибавлялось в моей жизни – старость не обошла меня полным набором соответствующих неприятностей, обделив соответствующими ей преимуществами. Все мыслимые болезни не компенсировались обычной в конце жизни бытовой устроенностью, о которой я не позаботился вовремя, уменьшение сил не сопровождалось уменьшением желаний. Только в самое последнее время я пришел к мудрости, да и то довольно простой: следует молчать всегда, особенно когда хочется говорить. Однако следовать этому правилу я так и не научился, молчание среди людей оставалось недостижимым идеалом, зато я еще больше, чем раньше, стал разговаривать с Алисой. Благо, с нею разговаривать было приятно: как всякая умная женщина, она умела слушать, не переводя любой разговор на себя, в отличие от даже очень умных мужчин.

После нескольких тяжелых конфликтов я привык учитывать ее ревнивость, поэтому никакие женщины в разговоре с нею не упоминались, хотя, повторюсь, отношения были чисто дружеские. Это ограничение было существенным, поскольку нитки старых связей тянулись за мною в мою уже бесполую старость, да кое-что и о новых можно было бы рассказать, но приходилось смиряться. Самую преданную дружбу не следует испытывать.

В общем – говорящая кошка, да, а что такого?

Белая с синими глазами говорящая кошка.

Итак, меня больше всего сейчас удивляло не то, что она, едучи на моем плече, непрерывно бормотала мне в ухо всякую смешную чепуху для подъема настроения, а то, что она совершенно не боялась машин. Повезло мне с кошкой, подумал я, сам-то этих проклятых машин я боюсь.

– Ну, доволен, что бросил свое сочинительство? – вдруг очень серьезным тоном, без всякого перехода, спросила Алиса. – То-то же… Хватит. Пора нам с тобою просто гулять.

Я молча кивнул.

– И не дергайся, пожалуйста, – сказала она капризно. – А то я упаду…

И она снова боднула меня в висок.

Ледяное солнце середины зимнего дня пробивалось сквозь серый колпак неба.

Боже, какое счастье – не писать, не думать о заработке, не подсчитывать, выколотишь ли нужную на содержание домочадцев сумму в следующем месяце…

– Прокормятся, – сказал кошка. – Ты вообще ни о чем не думай, даже о нас.

Вокруг искусственной елки перед недавно отремонтированным бывшим сельсоветом, ныне администрацией, сосредоточенно водила хоровод стая местных собак. На остановке под горкой было пусто, очередной автобус, видимо, только что ушел.

Я осторожно присел на скамейку из жутко холодных металлических труб – точнее, на картонку, которую кто-то здесь заботливо оставил.

– Простату застудишь, – сказала Алиса, – мало у тебя и так с нею хлопот, в сортир за ночь по пять раз бегаешь.

Я послушно встал, а она перепрыгнула на картонку и утвердилась на ней столбиком, прочно опершись попой и свесив перед собою руки по-заячьи.

– Сама простудишься, – тут же начал препираться я и, вспомнив что-то из анатомии, не уверен, что кошек, невнятно добавил: – Придатки и вообще…

В свою очередь она уж приготовилась спорить, но тут к остановке подошел смутно знакомый мне – часто ездили в одном автобусе – мужик. Что-то наводило меня на предположение о его причастности к восстановлению и реставрации здешнего старинного храма – не по моде длинные волосы, бархатные штаны и сильно вытертая дубленка. Так выглядели во времена моего детства художники, писавшие для клубов Ленина по клеткам, а теперь их кормили мелкие работы в церквях…

Алиса, собравшаяся мне ответить, закрыла рот.

Но художник глянул на нее невнимательно, будто его нисколько не удивила моя пара, и поклонился мне.

– В город? – поинтересовался он со светским безразличием, но затем не удержался и проявил понимание ситуации. – В ветлечебницу?