— Ну идем же, — сказал Рейнхарт. — Чего ты?
— Происходит что-то страшное, — сказала Джеральдина; к жеребенку это не имело никакого отношения. — Все время происходит что-то страшное.
— Да брось, — сказал Рейнхарт. — С чего ты взяла?
Рейнхарт крепко обнял ее. Он боялся, что она вот-вот сорвется, а тогда и он потеряет над собой контроль. Он никак не думал, что и в ласковом покое этого вечера их будет преследовать кошмар.
Они остановились у эстрады, где была трамвайная остановка, крепко обняв друг друга, пугаясь отчаяния друг друга, цепляясь друг за друга.
Трамвая все не было. Мимо, покуривая сигары, прошли два студента, посмотрели на них и сказали:
— Любовь — великая штука.
Джеральдина замерла у него в руках. Он подумал, что в панике ее нет никакой распущенности; от страха она делалась флегматичной, нервы переставали функционировать.
Любовь — великая штука, с горечью подумал Рейнхарт. Природа совершенна. Он обнимал Джеральдину, она прижималась к нему, он черпал силу в теплой и чувственной покорности ее тела, и ему становилось легче. Да. Любовь — великая штука.
Я уже бывал здесь, подумал Рейнхарт. В отчаянии он поцеловал ее.
Когда они сели в трамвай, Рейнхарт сказал, что надо бы выпить. А дома нет ни капли спиртного.
— Я не уверена, что хочу, — сказала Джеральдина.
— А я хочу, — сказал Рейнхарт. — А если я хочу выпить, то и ты хочешь.
— Угу, — сказала Джеральдина. — Пожалуй, мне именно это и нужно.
Рейнхарт смотрел в окно трамвая на темные деревья. «Этого не избежать», — подумал он.
Рейни возвращался домой. Поднимаясь по лестнице, он услышал «Kyrie» берлиозовского Реквиема и постучал в дверь Богдановича, из-за которой доносилась музыка. И услышал ту же вороватую суету, которая была обычным ответом на его стук в двери Заднего города.
Через полминуты Богданович подошел к двери и посмотрел из-за сетки.
— Кирие элейсон[86],— сказал Богданович.
— Рейнхарт здесь? — спросил Рейни. — Мне нужно его кое о чем спросить.
Богданович открыл дверь и поклоном пригласил его войти. Рейнхарт сидел на оранжевом диване; над ним на стене висела клетчатая нагая женщина Густава Климта. На кедровом сундуке, поджав ноги по-турецки, сидела темноволосая девушка, жившая с Богдановичем. Ее глаза и глаза Рейнхарта были красными и тусклыми; в комнате стоял запах марихуаны.
Рейнхарт встал и выключил проигрыватель.
— Так о чем вы хотите меня спросить, Кирие элейсон?
Рейни стеснительно посмотрел по сторонам, сел на парусиновый складной стул, сложил руки на коленях и заговорил тоном, каким вел свои опросы.
— Так вот… — начал он.
— Кто это там? — спросил голос из ванной, откуда доносился плеск воды. — Кто-нибудь симпатичный?
— Это верхний жилец, Марвин, — сказал Рейнхарт. — Никто его особо симпатичным не назовет, но я не думаю, что он донесет на нас в полицию. Вы же не донесете на нас в полицию, мистер Рейни?
— Я не имею ничего против марихуаны, — сказал Рейни. — Там, в Венесуэле… курили ее…
Богданович, Рейнхарт и темноволосая девушка наблюдали за ним с непонятным удовольствием.
— Он говорит, что не донесет на нас, — сообщил Рейнхарт в ванную, — потому что в Венесуэле курят травку.
— Готов поверить, — сказал Марвин.
— Рейнхарт, — сказал Рейни, — в прокуратуре штата есть человек, которого зовут Калвин Минноу. По-моему, я слышал, как он выступал в вашей программе. Вы его знаете?
Богданович, раскурив косяк, передал его Рейнхарту и безмолвно рассмеялся, держась за живот.
— Калвин Минноу! — воскликнул он. — Калвин Минноу!
— Ну конечно, — сказал Рейнхарт, выпуская дым. — Ка-эл. Ка-эл Минноу. Хороший малый. Я его помню. У него счастливое лицо.
— Вы знаете, что он делает с людьми, получающими пособия?
— Я ничего не знаю, — сказал Рейнхарт. — Кроме того, что у него счастливое лицо и что он в больших количествах жует сен-сен.
— Он придумал план, как вычеркнуть из списков чуть ли не половину получающих пособия. Это ему надо, чтобы заработать себе репутацию.
— Угу, — сказал Рейнхарт. — У них у всех есть планы. У всех до единого. Жуткое дело.
— А какие еще планы у этих людей, Рейнхарт? Что происходит?
— Погодите, — сказала брюнетка. — Я думала, мы поговорим о Венесуэле.
— Мистер Рейни, — сказал Рейнхарт. — Я не из тех, кто знает чужие планы. Могу только заверить вас, что лично у меня нет никаких планов — ни малейших.
— Я никогда не был в Венесуэле, — сказал Богданович, — но очень живо ее себе представляю.
— Я ведь не пытаюсь скомпрометировать вас, — сказал Рейни. — Просто… вы единственный человек из тех, кого я знаю, кто как-то соприкасается со всем этим. Кроме вас, мне некого спросить.
— Если бы мне некого было спросить, кроме Рейнхарта, я бы удавилась, — сказала брюнетка. — Не знаю почему, но это так.
Рейни, хмурясь, смотрел, как они по очереди затягивались сигаретой. В ванной Марвин запел «Поплывем в Венесуэлу».
— Я вас не понимаю, Рейнхарт. Я постоянно слышу по радио ваш голос — слышу его все время там, где я работаю. Чем они вас прельстили? Почему вы работаете именно у них? Вы могли бы заняться чем-то другим.
— Правильно, — сказала брюнетка. — От этого ты отпереться не можешь, Рейнхарт. Почему ты работаешь на этих выродков?
— Мои наниматели вовсе не выродки, — сказал Рейнхарт. — Они принадлежат к числу Самых Видных Наших Граждан. Правда, когда их доведут, они бывают страшноваты…
— Они всегда страшны, — сказала брюнетка. — Недочеловеки и сифилитики.
— Ты выражаешься языком экстремистов, — сказал Рейнхарт. — Ты не объемлешь Картины В Целом. Не один Рейни предается меланхолической интроспекции. Говоря как работник радио, я должен заметить, что в народных сердцах и умах царит глубочайшее смятение. Таковые сердца и умы нуждаются в успокоении. Необычные времена требуют необычных средств. — Он затянулся и передал косяк брюнетке. — Положитесь на меня! Положитесь на своего Рейнхарта.
— Не будь выродком, — сказала брюнетка.
— Моя совесть чиста, — сказал Рейнхарт. — Как обглоданная кость.
Рейни смотрел на него, часто мигая.
В комнату вошел Марвин, завернувшись в полотенце — сувенир из Майами.
— По-моему, это великолепно, — сказал он им. — Здорово! Чистейшая экзистенциалистская аморальность на практике. Садизм в том смысле, в каком его понимал маркиз де Сад.
— И мазохизм в том смысле, в каком его понимал Мазох, — сказал Богданович.
— Рейнхарт великолепен! Рейнхарт — герой! — Марвин накинул на себя полотенце на манер Цицероновой тоги. — Ты героичен, Рейнхарт. У тебя масштабы героя.
— Я обращаюсь к встревоженным сердцам. — Рейнхарт зашевелил пальцами, словно играя на невидимой арфе. — Я несу в мир музыку.
— Рейнхарт страдает, — объяснил Марвин.
Богданович поклонился.
— Рейнхарт спасает.
— Ну что вы! — сказал Рейнхарт скромно. — Ах, право!
— Что с вами произошло, Рейнхарт? — спросил Рейни.
— Рейни, — сказал Рейнхарт, — неужели вы так по-детски глупы, что не видите, когда перед вами сволочь?
— Нет, сволочь я сумею распознать. Но я не верю, что вы настолько сволочь, что у вас… что у вас не осталось человечности. Не знаю почему. — Он оглянулся, словно ища, куда бы сбежать. — Если бы я так думал, я не попросил бы у вас помощи. Насколько я могу судить, только вы могли бы сказать мне то, что мне нужно узнать.
— И что же это? — спросил Рейнхарт.
— Тьфу ты, черт, — сказал Рейни. — Я говорю о том, что сейчас происходит.
Марвин развалился на диване, задрапированный в свое пестрое полотенце.
— Кто-нибудь непременно задает этот вопрос, — сказал он.
— Черт, — сказала брюнетка. — Я не знаю, что сейчас происходит. И плевать на это.
— У Рейни богатырское чутье, — сказал Рейнхарт. — И он верит в меня. Я скажу ему, что сейчас происходит.
