— Да, у нас тут чисто, — согласился Рейнхарт.
Они сели на балконе. В кухне Джеральдина, чуть покачиваясь, нарезала половину мороженого на куски.
Рейнхарт налил себе еще стакан джина с тоником и поглядел на Рейни с выражением вежливого интереса.
— Боюсь, по отношению ко всем вам я нахожусь по ту сторону черты, — признался Рейни Рейнхарту, когда появилось мороженое. — Я не радикал, но я много работал в области социального обеспечения и, наверно, научился смотреть на вещи как-то по-другому.
— А, — сказал Рейнхарт.
— Вы меня теперь вышвырнете вон? — спросил Рейни с печальной усмешкой в голосе.
— Почему бы и нет? — спросил Рейнхарт.
Джеральдина засмеялась.
— Не морочь ему голову, Рейнхарт. Он не верит ни слову из того, что передает эта станция, — сказала она Рейни. — Даже в последних известиях.
Рейнхарт быстро взглянул на нее.
— Не верите? — с улыбкой спросил Рейни. — Не может быть. То есть я хочу сказать, что эта станция — радикально правая во всем, кроме музыкальных передач. Вы должны были насквозь пропитаться их политикой — и вы в нее не верите?
— Вера — вещь очень тонкая и сложная, — сказал Рейнхарт.
Рейни тревожно усмехнулся:
— Не понимаю, как… — Он умолк и с любопытством посмотрел на Рейнхарта.
Рейнхарт не улыбнулся.
— Кажется, я вмешиваюсь в то, что меня не касается, — сказал Рейни.
Рейнхарт поставил стакан рядом с кастрюлей:
— Ничего.
— Просто я случайно услышал передачу о социальном обеспечении. Я сейчас занимаюсь как раз этим.
— А что вы делаете? — спросила его Джеральдина.
— Ну… собираю данные. Задаю вопросы. — Он перевел взгляд с Джеральдины на Рейнхарта и прищурился, слабо улыбнувшись. — Все это как-то странно. Очень.
— Почему? — спросил Рейнхарт.
— Ну, — сказал Рейни, — может быть, это только мне так кажется. — Он развел руками и посмотрел на ладони. — Видите ли… в таких кварталах всегда… ну, там всегда существуют какие-то скрытые взаимоотношения и ситуации, о которых ты ничего не знаешь. Потому что ты — чужой. Я работаю с неграми.
— Вам нравится работать с ними? — спросила Джеральдина.
— Да, — сказал Рейни. — Пожалуй, да. Но все эти почти ритуальные отношения… видите ли, это трудно.
— Вы ходите туда и вечером? — спросил Рейнхарт.
— Еще не ходил. У меня не было для этого причины. Я работаю тут меньше двух недель.
— А, — сказал Рейнхарт.
Рейни выжидающе посмотрел на него.
— Почему вы об этом спросили?
— Потому что вы описываете мне то, чем вы занимаетесь, — сказал Рейнхарт. — И чтобы вам было легче описывать, мне надо представить себе всю картину, так? А если я представляю себе всю картину, то должен знать, ночь сейчас или день. На картине.
— День, — сказал Рейни. — Жаркий день.
— Вы с ними ладите? — спросила Джеральдина.
— Не знаю… Видите ли, многого ждать не следует. Это старые трущобы. Там ступаешь по очень старой земле. У нее свои собственные правила. Свои призраки.
— Ну, вы ведь как раз оттуда, — сказал Рейнхарт. — Вам положено все знать о правилах и о призраках.
Рейни снова посмотрел на свои руки.
— Мне кажется, я то и дело оказываюсь втянутым во что-то, чего не могу правильно понять. Там все время заключаются сотни каких-то сделок — сделки с властями, сделки между всеми великими и малыми силами, которые там правят. Вокруг меня происходит много такого, чего я не знаю.
— Угу, — сказал Рейнхарт. — Я понимаю, что вы имеете в виду.
— Поэтому я часто чувствую себя беспомощным. Но я намерен разобраться во всем. — Он отвел взгляд от своих рук и посмотрел на тихую улицу под балконом. — Видите ли, сегодня было жарко. А там жара кажется еще более сильной. После полудня… солнце… у меня пошаливают глаза, — заявил он.
— Вы… э… занимаетесь этим не просто ради денег, ведь так? — спросил Рейнхарт.
— Конечно нет, — сказала Джеральдина.
Она сидела, прислонившись к перегородке, отделявшей их от соседнего балкона. Вид у нее был замученный.
— Да нет, — сказал Рейни.
— Мне так и показалось.
Рейнхарт осторожно поглядел на длинное лицо Рейни, и его охватила тревога. «Мы присутствуем при жертвоприношении, — подумал он. — Жертвоприношение всегда означает кровь».
— Я вовсе не думал, что вы взялись за это ради денег, — сказал Рейнхарт. — Увидев вас и ваш мешочек с мороженым, я сразу решил, что к нам явилась сама добродетель.
Рейни, нахмурившись, встал и сделал шаг к двери.
— Я не хотел навязываться, — заявил он.
— Ой, нет, — сказала Джеральдина.
— Прошу извинения, — сказал Рейнхарт. — Я просто шутил, чтобы пустить пыль в глаза моей девушке.
Рейни кивнул Джеральдине и, плотно сжав губы, ушел с балкона.
— Я правда желаю вам всего самого наилучшего, — сказал Рейнхарт, следуя за ним. — Мне кажется, вы попали там в скверное положение.
Быть беде оттого, что с ними в одном доме живет этот человек. Одержимый призраками.
— Скажите, — спросил Рейнхарт, когда они шли через комнату, — вам нравится Джерард Мэнли Хопкинс?
Рейни повернулся и чуть-чуть наклонил голову набок.
— Да, — сказал он. — А вам?
— Конечно, — сказал Рейнхарт. — Я его читал. — Он подошел к холодильнику и вынул из него остатки мороженого. — Я читал его из теоретических соображений.
— Эй, приятель! — крикнула Джеральдина с балкона. — Не поддавайтесь старику Рейнхарту!
— Вы… вы работаете с черномазыми потому, что хотите что-то доказать себе, так? Лечебная процедура, так?
— Мне представлялось, — сказал Рейни, — что вы противник расспросов.
— Конечно.
— Я хочу выяснить, как обстоит дело с человечностью, — сказал Рейни. — Что это такое. Найти мою и сохранить ее, когда найду.
— Ага! — сказал Рейнхарт.
— Мне хотелось бы узнать, какая разница между улицей с людьми и улицей, на которой нет людей.
— Очень тонко, — сказал Рейнхарт. — Очень похвально.
— Очень необходимо, — сказал Рейни.
Рейнхарт проводил его до лестничной площадки и вернулся к кастрюле с джином.
«Так. Кого мы встретим Пасхой?» — спросил он себя.
Рейни поднялся к себе и положил остатки мороженого в холодильник. Потом он лег на кровать и стал думать о злобных насмешках, которым подвергся внизу. Он поднял левую руку и внимательно осмотрел ее бледную кожу и вены — в его сознании всплыло слово «отталкивающий». Сделав выбор в пользу жизни, он должен принять, наряду со всем остальным, и то, что он производит отталкивающее впечатление. Но приятие этого — опасно: оно рождает нездоровые размышления и колоссальную горечь, которая может его сгубить.
Где-то в ходе событий он утратил элементы, необходимые для контакта с людьми. А вернее, подумал он, просто их отбросил. И стал, как ему однажды сообщил врач, настоящим обвинителем.
Рейни подумал о докторе и вспомнил грязный снег Дорчестера. Он топтал этот снег, будучи следователем Массачусетского бюро помощи детям.
В тот год он жил в комнате на третьем этаже деревянного дома на окраине Кембриджа.
В тот год у него собралась коллекция ремней для правки бритв, кусков кнута и планок с гвоздями. Он освобождал детей от цепных удавок и осматривал ожоги от радиаторов.
Однажды он проснулся с ощущением, что в комнату кто-то принес глаза ребенка.
Доктор был лысый молодой человек и, по слухам, был завязан с политикой.
«У вас весьма оригинальные представления о морали», — сказал доктор.
Рейни встал и вышел на балкон, пытаясь прогнать из головы холодный голос доктора. Он принялся напевать «Loc Chimichimitos». Это была венесуэльская детская песня.
В Пуэрто-Морено он жил в бунгало на краю зеленой пропасти; далеко внизу под его домом на берегу коричневой реки была каменоломня. Верхняя улица его barrio[51] кончалась обрывом; по краю обрыва тянулась проволочная изгородь, которую Рейни поставил вместе с мулатом по имени Родригес. Они поставили ее для того, чтобы дети больше не падали с обрыва.
