Мои размышления прервала Юлия:

– Вы человек новый, придется вам хорошенько помогать.

– Спасибо, Юля. Не мешало бы мне въехать в вашу налаженную рабочую колею.

– Смотрите, все просто. У нас двенадцать аудиторов, их утверждает парламент страны. Они люди практически независимые, у них свои секретариаты, департаменты, инспекции. У некоторых по сотне человек работает. Они тоже просят слова, хотят встретиться с журналистами, прокомментировать тот или иной вопрос, вынесенный ими на обсуждение коллегии.

– И всем этим хозяйством занимаетесь вы одна? А в отделе – шесть человек? Да тут на каждого аудитора надо держать по человеку!

– Вы забыли аппарат нашей конторы во главе с руководителем, больше десяти департаментов и самостоятельных управлений. И им тоже хочется рассказать внешнему миру, что они не даром хлеб едят.

Юля просто упивалась своим рассказом, видела мою реакцию, полную искреннего негодования и возмущения. Продолжала:

– Да, а нас шесть человек… Ой, забыла! Наш командир – председатель всевозможных союзов, ассоциаций, гильдий, член десятка наблюдательных и попечительских советов. Как только он куда-то выезжает на очередные заседания, вся журналистская братия, опять же, ложится на хрупкие женские плечи отдела по работе со СМИ…

Журчал ручеёк Юлиного рассказа, не без оснований смелого: так бы никогда не позволила себе выражаться, например, Нинель Иосифовна. Юля – без тормозов, она прекрасно знала, что ее отец не подкачает, не зря его звали Макиавелли аппаратных и сановных дел. Он никогда поста высокого не потеряет, в худшем случае отбудет послом в одну из республик СНГ. А нынешний председатель Госконтроля не так давно работал в подчинении Мосеева.

«Поучительный рассказ», – думал я, слушая вполуха Юлю.

Но Вадим Иванович Клемашин, новый председатель Госконтроля, меня всерьез никогда не интересовал. Ни как журналиста, ни как карьерного чиновника. Все нынешние руководители федеральных структур выскочили на волне хаоса и неразберихи девяносто первого года. Неудержимые амбиции толкали их на рискованные поступки – типа вступить в какую-то рахитическую партию или движение, где реально наличествовало полтора-два десятка человек, из них половина с расстройством психики. Или вдруг объявить себя кандидатом в депутаты верховных советов страны или двух-трех союзных республик, не имея на это никаких шансов, даже исчисляемых в один процент. Или, наконец, так верно и преданно служить ближайшему окружению эрэсэфэсэровского руководства в трехдневное противостояние российской и союзной номенклатуры в девяносто первом, что «за особые заслуги по спасению свободы» усесться сразу в министерское кресло.

Клемашин преподавал в военном вузе, был самовыдвиженцем в депутаты, говорить умел довольно складно. Он прорвался в депутаты не сразу, со временем приобретя опыт и связи. Примеров в истории пруд пруди. Он-то хоть был подполковником. А ведь в революции семнадцатого года что творилось? Из матросов – сразу в министры обороны, из рабочих – в председатели Госбанка страны!

У Клемашина было все в порядке с самооценкой: он мог стать (и, самое удивительное, реально был), как Столыпин, и министром внутренних дел, и премьер-министром. Или, как Бенкендорф – шефом тайной полиции (в том числе контрразведки). Или нынешним председателем Госконтроля (абсолютно финансовое учреждение). Всё зависело лишь от ситуации, конъюнктуры и его местонахождения в выстроенной вертикали власти.

Для меня он был умным, по-крестьянски хитроватым, но постоянно мечущимся, пугливым и даже трусоватым человеком. Как говорил вознесший и вскоре бросивший его глава государства: «Кишка у него тонка». Не боец, короче. Когда мы в Чутне переживали позор и поражение, Клемашин устроил демонстративную сцену самосожжения: подал рапорт об отставке, уверенный в том, что его оставят руководителем силовой структуры. Думал, что на переправе коней не меняют.

Поменяли. Стал безработным. Урок сильный, отрезвляющий. Он приходил тогда к моему начальнику, фактически второму человеку в государстве, но в приемной встретил меня, советника. Мы вышли в коридор, говорили в целом о ситуации в аппарате правительства, а также о настроении руководителя. Потом он просил у первого вице-премьера доверить ему хотя бы что-то приличное. Доверили управление в аппарате, так, чуть выше среднего по иерархической лестнице. И он забыл о министерских амбициях, работал как папа Карло, лишь бы остаться на плаву…

С тех пор мы и познакомились, пересекались в коридорах власти. Всегда улыбчив, доброжелателен, всегда готов рассказать злободневный анекдот, вместе посмеяться, выпить кофе в кампании, и не только кофе. Но вот при приеме меня на работу к себе не пригласил, все дела по оформлению поручил одному из заместителей руководителя аппарата, а не кадрам. Боялся, чтобы я рот не открыл случайно?

Я, наверное, поступил бы так же: у него пять-шесть десятков начальников отделов в комитете; можно застрелиться, если встречаться с каждым… И еще. Я понял главное: что здесь я буду в дальней ссылке, что времена Совмина и Пал Палыча прошли и что моя карьера, как и у моего нынешнего высокого руководителя когда-то, получила гигантскую пробоину…

– Аллё! – нежно сказала Юля. – Андрей Юрьевич, вы где?

Она щелкала пальчиками почти перед моим носом.

– Простите, вспомнилось… Былое и думы.

– Мы всё о своём, о девичьем…

– Юля, ну я все же ваш непосредственный начальник! Давайте хотя бы в первый день нашего знакомства…

– Давайте. Только ведь и Мосеев сказал: зачем Ермолов, то бишь вы, Андрей Юрьевич, полез к Клемашину? Он же свидетель его падения, позора! Ему переждать надо было, может, в газете какое-то время поработать… В чиновничьей карьере надо стараться не терять тот уровень, с которого ты уходишь, тем более не по своей воле. А вы ушли по своей воле?

– Я ушел не по своей воле еще в девяносто первом году.

– Мне поговорить с отцом… – это был не вопрос. Это скорее было предложение подумать вместе.

– Юля, если я кому-то буду нужен, если обо мне захотят вспомнить, то вспомнят. И найдут меня.

– Слишком мучительным для вас будет этот период. Здесь о вас точно никто не вспомнит… Вас на обед взять с собой? Как новичка.

– Пока не знаю, но спасибо за заботу. Если никто не дернет, с удовольствием схожу с вами на обед. Много слышал о вашей шикарной столовой.

Он был невысокого роста, худощавый, с элегантными усиками под Раджа Капура, в модных затененных очках, прикрывавших глаза. Мой второй начальник, заместитель молодого руководителя, сам пригласил меня на беседу. Причем позвонила какая-то девушка, сказала, чтобы я вышел из большой комнаты, прошел десять шагов по коридору и зашел в приоткрытую дверь прокуренного кабинета. Я все так и сделал, попав в маленький – ровно на один стол, стул для гостя и шкаф для одежды – кабинет. Так мы и познакомились.

Сергей Сергеевич Тужлов, оказывается, очень любил такие неформальные штучки. Он вдруг сразу спросил меня:

– Вы на работу шли со стороны морга или по противоположной стороне? Не обратили внимания на то, сколько поворотов и калиток с проходными дворами на этой улице?

Я, честно говоря, опешил. Помотал, как баран, головой.

– Тринадцать, – улыбаясь в усы, сказал Сергей Сергеевич. – Привычка…

– Да, я понимаю.

– Вы курите?

– Только в компании, под пиво или рюмку.

– Не могу предложить, не те условия.

– Да и до обеда еще не дотянули…

– На нужной тебе встрече время не имеет значения. Рюмка коньяка сближает, придает беседе откровенность.

– О, йес, сэр!

– Вы знаете языки? В объективке этого не отмечено.

– Шутка, – сказал я, давая понять, что трёп закончился.

Он закурил тонкую, дорогую, по-моему, сигару-сигарету. Машинально нажал на рычажок железной юлы, которую я видел лет тридцать назад в районных редакциях на столах у курящих редакторов. Двигаясь по кругу, в чрево юлы улетели окурки белых сигарет.