– Извините, – сказал я стоящему впереди огромному мужику, – можно пройти?

Мужик секунды две задумчиво смотрел на мое правое ухо. Потом повернулся к стоящему впереди:

– Ну ты думаешь шевелить булками?

Булками зашевелили все, и живой конвейер снова пришел в движение. Я заметил: облегченно переглянулись две поварихи, и, выбравшись из очереди, натолкнулся на острый взгляд молодой медсестры, которую время от времени встречал в коридорах. Кое-что в ней было: слишком – слишком черные глаза, слишком черные волосы, слишком темная помада, и белый халат только подчеркивал этот контраст. Она смотрела мгновение, потом повернулась и вышла, прижимая объемистую папку с бумагами к животу.

Стучали ложки. Все сосредоточились на еде. Хотя, нет. Время от времени я ловил на себе странные взгляды.

Гапонов сел так, чтобы я его видел, и улыбался, демонстративно облизывая ложку со всех сторон.

– Ну ты, браток, мальчиш-тормозиш… – за мой столик, шумно дыша, присел Петрович (так его все тут называют). Он рыхлый такой себе дядька с отдышкой. Я понял, что мой завтрак пройдет немного не так, как я хотел.

– Гапон же на тебя наехал… при всех… – паузы в его речи возникали в тот момент, когда Петрович хватал воздух ртом, отправляя кислород в свои зажатые обширным телом легкие. Одышка – не единственная особенность Петровича. У него еще не в порядке с чем-то в животе. Отчего он систематически попукивает. Ко всему прочему он вечно старается вникнуть в проблемы других, помочь советом… Всезнающий, всё понимающий, сердобольный Петрович. Вот так вот, сердобольно попукивая, он и подсел за мой стол.

– Он же тебя оскорбил… а ты… не ответил…

Я молча отодвинул поднос с едой. Особенности пищеварения моего непрошеного соседа активно воздействовали на мои органы обоняния и, возможно, зрения; мне вдруг показалось, что воздух вокруг нашего столика начал сгущаться. «Всё, – подумал я, стараясь дышать через рот, – позавтракал».

– Ну? – сдавленно произнес я.

Петрович, чавкая, пережевывал кашу. Губами при этом он выделывал нечто странное – складывалось такое впечатление, что эта часть лица живет сама по себе, отдельно от всего остального: носа, ушей, глаз…

– Что, ну? – роняя гречку изо рта, спросил он. – Нужно было ответить!

– Подставить другой стакан? – спросил я, внимательно глядя на крупинку, прилипшую к подбородку Петровича.

– Что? – Петрович перестал жевать.

– Ничего…

– Нужно было послать его подальше… – Петрович отодвинул пустую тарелку и придвинул следующую. Делая вид, что оглядываюсь по сторонам, я отвернулся и сделал отчаянную попытку вдохнуть как можно больше кислорода: мне уже стало казаться, что соседние столики начинают искажаться в струящемся воздухе.

– Или послать… Или дать ему по морде… Или по яйцам… – советовал Петрович, вытирая тыльной стороной ладони рот.

– Зачем? – спросил я и увидел Гапонова, который уходил из столовой, оглядываясь на меня.

– Вот дурак… Все будут думать теперь, что ты слабак, понял? Уважать перестанут… Заставят носки стирать…

– Нет, – подумав, произнес я, – носки стирать я не хочу.

– Будешь! – убежденно сказал Петрович. – Обязательно будешь, если не отмудохаешь теперь его.

– Кого?

– Гапона, тормоз! – Петрович посмотрел на меня круглыми глазами. – Тебе нужно отфуярить его, как мамонта, понял?

– Да, – сказал я. – Понял…

* * *

Человек, которому ставят клизму – трогателен и беззащитен. Господин Эсмарх, придумавший свою простую, но незаменимую в деле промывания кишечника одноименную кружку, при её испытаниях насмотрелся и, наверняка, нанюхался всякого. Медсестра Наташа за свою пятилетнюю медицинскую карьеру насмотрелась не меньше, чем г-н Эсмарх. Она как раз собралась промыть кишечник пациенту перед завтрашним рентгеновским снимком. Сделала необходимые манипуляции: сунула шланг с краником в задний проход, кружку вручила пациенту, чтобы он держал её на вытянутой руке как можно повыше, а сама ненадолго вышла. Фамилия пациента была Гапонов, и он добросовестно держал кружку Эсмарха, контролируя поступление жидкости в организм. И тут вошел я.

Бить его при добрых поварихах и медсестрах я не стал. Просто дождался вечера. Я знал, что Гапонова ожидает клизма перед сном. Знал я и то, что у Наташи есть привычка выходить на пару минут во время этого процесса. Как только она выпорхнула из процедурной, в комнате оказался я.

И вот лежит себе Гапонов с трубкой в жопе, весь сосредоточенный, что-то светлое у ублюдка недоразвитого мелькает в момент клизмирования в глазах… Наверное, ожидает невероятного внутреннего очищения, описанного в книжке, которую я недавно читал.

Легкий складной стул бесшумно перекочевал с пола в мои руки.

– Эй, Гапонов, – говорю я. И бью его по спине, животу, рукам, которыми он прикрывается… Шланг из него выскочил, и дерьмо хлещет на пол… Я целенаправленно бью его несколько раз по голове и бесшумно выскальзываю из кабинета. Здесь Петрович. Он сказал, что постоит «на стрёме». Уже слышен стук Наташиных каблучков, и мы быстро сворачиваем за угол. Потом бежим по коридору. Минуту спустя Петрович, пытаясь отдышаться после такого серьезного испытания, как бег, начинает смеяться. Я недоумённо смотрю на него. Задыхаясь, он машет рукой и всё равно хохочет. Наконец произносит:

– Выбил ты из него дерьмо в самом прямом смысле.

Я молчу. Петрович держится за грудь и натужно дышит. Потом говорит:

– Отфуярил ты его добряче…

– Как мамонта? – спрашиваю я.

– Лучше, – коротко ответил Петрович.

* * *

Потом мы расходимся в разные стороны. Петрович идет в свою палату, а я на пару этажей выше – к Юре, который сейчас наверняка торчит в Сети. Переступая через ступеньки, я вдруг вспомнил странный автоматический жест, который сделали мои руки в процедурной: перед тем как поднять стул, я, не задумываясь, втянул ладони в рукава и только после этого взялся за спинку.

Я остановился на последнем пролете и посмотрел на свои руки: кое-что я теперь о них знаю. Например, то что они не хотят иногда оставлять отпечатков на предметах. Ко всему прочему, судя по тому, как прошло мероприятие по наказанию Гапонова, я умею делать одну замечательную вещь – планировать.

– Чупа пихас! – громко приветствует меня Юра, смотря прямо в глаза.

– Что? – спрашиваю я.

– Чупа пахэро? – вопросительно произносит он, недоверчиво и в то же время хитро глядя на меня.

–??? – я тоже пытаюсь изобразить нечто мышцами лица. Очевидно, получается не очень, потому что голос Юры, произносящий непонятные фразы, становится угрожающим и даже обвиняющим:

– Пахэро де мьерда?

– Чего? – я совсем растерялся.

Юра молчит и какое-то время, хмурясь, смотрит на меня. «Узнал о Гапонове», – проносится в голове. Вдруг Юра неожиданно улыбается:

– Расслабься… Это я проверял, может, ты случайно испанский знаешь?

Через минуту я отхлебываю из большой кружки горячий чай. Юра стучит по клавиатуре:

JOOD: Не-е… Я в армию не ходил. По идейным соображениям.

SWAN: И я не был в рядах доблестных ВС. Я сторонник формулы SEX & DRUGS & ROCK-N-ROLL. А два года строевой подготовки в неё не входят :)

URAN: Война вообще занятие для быков. Вот битлы тогда пытались протестовать против мочилова вьетнамцев и все такое.

MAXIMUS: Битлы – вообще круто. Все остальные – жалкое подобие. Эти педерасты с MODERN TALKING во главе.

JOOD: Да. Мы – рок-н-ролльный пипл, вообще талантливый пипл. Это попсари тупые. А те, кто воспитывался на Ленноне и компании, стали не последними людьми. Я вот, например, пишу серьезные статьи в научные журналы :)

SWAN: Да, битлы воспитали целое поколение достойных мужчин. Талантливых, неглупых, тех, кому противно любое проявление насилия.

MAXIMUS: Как представлю, сколько мог сделать Леннон, если бы его не застрелил тот психопат : (

МУХА: И правильно его грохнули, этого очкастого, близорукого ублюдка. С его сопливыми песнями.