Вопреки ожиданиям с приехавшим ничего не произошло.
– Так это ты, – протянула ясновидящая, как будто истинная правда происходившего открылась ей только сейчас.
– Да, – так же ровно и безмятежно подтвердил всадник. – Это я.
Легким движением он выхватил спицу из руки. Следом за ней из ладони протянулась, сопровождаемая низкой звонкой нотой, тонкая нервущаяся нитка крови, светящаяся тяжелым багрянцем. Делламорте дважды – да так быстро, что проследить за его движениями не было никакой возможности, – накинул эту нить на Бабушку и, сковав ее, одной рукой притянул кровавое лассо к себе, а другой толкнул старуху в темную трещину. Падая, та лишь бессильно царапнула ботфорт врага да махнула спицей туда-сюда – а потом как будто с облегчением рухнула вниз.
Ночной пришелец проследил полет привратницы навстречу льду и задумчиво прокомментировал:
– Все-таки не зря говорят, что узы крови – самые крепкие, – с этим он чуть отошел от предательского края расщелины-протуберанца, потер проколотую руку, отломил ото льда осколок размером с кусок сахара[28], упрятал его в возникшую из нагрудного кармана коробочку черного лака и пробормотал: «Холодное к холодному».
Обратный путь всадник проделал весьма быстро – и, видимо, отвечая его неспокойным мыслям, всюду, где он проходил, еле тлевший огонь в очагах разгорался, выплескиваясь из колыбелей, и принимался реветь, пожирая зачарованную мебель.
Вернувшись к входу, пришелец деловито перевел все рычаги в положение «мир», отвязал жеребца и, взлетев на него, проехал сквозь второй впускной щит Камарга. Теперь он оказался во внешнем кольце, где ночью жизнь замирала (впрочем, здесь и днем было особенно нечего делать: внешнее кольцо использовалось в основном для транспорта, а также для низкопошибной торговли и развлечений), а парадные ворота Камарга, сработанные лучшими мастерами гор и города, оказались впереди. Достигнув въезда во внутренний город, всадник окинул ворота одобрительным взглядом: они были высоки, широки и украшены расписными гербами всех династий Камарга, начиная от домедзунамского Телу и заканчивая теперешним Высоким тарном, чье изображение на фарфоровой пластине венчало стрельчатую арку. Тщательно осмотрев это последнее препятствие, Делламорте спешился и, положив руку на ворота, постоял несколько секунд, опустив голову и слушая, как бьется сердце цитадели. Лицо его в эту минуту было отрешенно-смиренным, как у буддийского монаха, знающего, что теперь – последний момент, когда можно еще избежать схватки, и решающего, ввязываться в нее или нет. Определившись, он легонько толкнул ворота.
– Vincerò, – обратился он к ним по имени.
Легкая дрожь пробежала по воротам, и они отворились. Теперь Камарг был открыт разрушителю. Всадник снова потер левую ладонь, взял жеребца под уздцы и вошел в город.
– Дел у нас здесь немного, – сказал он спутнику обыденным тоном: ему показалось, будто тот хочет, чтоб с ним поговорили, – разрушим тут все и поедем дальше. Но сначала овес лошади и что у них вместо кофе – хозяину: битвы с пожилыми женщинами слишком утомительны.
3. Продвижение: Piano, piano, terra, terra[29]
Хоть всадник, прозванный доктором Делламорте, и приехал в Камарг ночью, город не спал: здесь, в центре, в равной пропорции смешивались люди, еще не ложившиеся спать, с теми, кто уже проснулся и готовился к новому рабочему дню. Суматохи добавляли и представители других рас: эфесты зачастую не отдыхают по два-три дня, если такое у них настроение (тому способствует их могучая конституция), а гипты не спят, а ждут (когда им не надо думать или работать, они просто не думают и не работают, без труда достигая того состояния, для которого людям требуются духовные наставники и многоумные книги). При этом в Камарге, как заметил читатель, были сильно озабочены вопросами безопасности – метрополия практически постоянно находилась в состоянии войны то с одними, то с другими[30], – и поэтому в дополнение к страже на стенах и ночным патрулям внутри города действовал еще и запрет на употребление крепких напитков после захода солнца. Лишь у нескольких заведений была лицензия на увеселение граждан в ночное время. Одной из таких таверн был «Сангандский ветеран», принадлежавший человеку по имени Эзра. Эзра действительно когда-то давно – лет тридцать назад – служил в сангандском гарнизоне[31], и хотя служба его прошла бессобытийно, впечатление от несения вахты на главной башне осталось с ним на всю жизнь. «Море, море, море, – частенько говорил он очередному внимательно слушающему посетителю. – Везде океан, со всех сторон, куда ни повернешься. Океан, глубина и птицы. И вот стоишь ты на башне, и солнце светит тебе в глаза, и думаешь: плыву, что ли? Куда ж мне плыть?» Но редко кому удавалось почувствовать сполна всю глубину Эзриного переживания, и потому рассказ его обыкновенно сходил сам собою на нет, а о высоте и океаническом расположении Санганда посетителю напоминал лишь второй уровень, на котором находилась таверна и к которому вела своя дорога[32], да вид из окон на небольшой пруд с откормленными карпами.
С вышеописанных событий минуло около часа. Всадник, прозванный доктором Делламорте, не стал устраиваться на ночлег, а сидел в темном углу «Сангандского ветерана» и пил неизвестный напиток, составленный хозяином под его руководством: Эзра решил, что человеку в одежде цвета тьмы будет угождать изо всех сил – за приезжим чувствовалась непререкаемая власть, которую трактирщик за два с лишним десятка лет работы научился узнавать безошибочно. Гость тем временем мирно баюкал в кубке невероятную смесь и оглядывал посетителей, являвших собою смесь не менее гремучую. Кого только не было здесь! В основном в помещении толклись люди – коренастые медзунамцы, потомки пустынных кочевников, высокие светлоголовые ламарриане[33] (некоторые из них происходили от редких смешанных браков с эфестами), наголо бритые просоленные маритимцы и белокожие камаргиты с полуголодными, полунадменными взглядами – но встречались и эфесты (один из них был из леса Гриз, он только водил по сторонам недоуменным взором) и даже один молоденький, совсем каменный гипт. Да, многие жители материка неизбежно проходили через «Ветерана» по пути от ворот в город, но никто не знал, что им есть что отмечать в таверне: о ледяном колодце рассказать было некому. Впрочем, посетители, достигавшие краснокирпичного Камарга, праздновали именно этот факт – завтра будет работа, новая жизнь и тоска по родине, а сегодня можно отметить прибытие в Морепрестольный град.
– Что ж, так и лежит? – допытывался, поскрипывая, молодой гипт у завсегдатая харчевни – человека неопределенного возраста с сероватым лицом.
– Куда ж он денется, – отвечал ветеран «Ветерана», ища что-то на дне своего кубка, явно не первого за ночь.
– Но ведь прошло довольно много лет, – настаивал гипт, елозя на табурете и грозя опрокинуться. Его нетерпение нисколько не смущало угрюмого камаргита.
– Вот тебя как зовут? – спросил он у гипта.
– Меня зовут Ниегуаллат[э]мар, – ответил тот охотно. – На вашем наречии это означает «Глубокая рубиновая жила»[34], но по-камаргски можно называть меня просто: Танкредо.
– Ну вот и давай, жила: наливай да пей, – сказал камаргит хмуро, предварительно оглянувшись, – а я тебе говорю: лежит он себе, и слава Онэргапу нашему, красному заступнику.
– Как такое возможно? – удивлялся Танкредо, для поддержания товарищеского духа опрокинувший в пищевой рот[35] кубок местной наливки, прозрачной, как талая вода. – Весь материк, и под материком, и в горах – везде знают, что он малое дитя. Еще мой отец говорил мне об этом. А ведь это было больше ста лет назад[36].
