— Что?

— Целый год, двенадцать месяцев! Вот так-то, Марта, двенадцать месяцев!

— Ложь!

— Ага, теперь сама не веришь, да? Что же так изменилось в считанные секунды? Думаешь, я — Леонард Хилл? Как бы не так!

— Значит, это был ты? Только что, в доме Алисы Саммерс?

— Я? Еще не хватало! С Алисой я познакомился год назад, как только бросил тебя.

— Ты меня бросил?

— Да, бросил, бросил, бросил! — Он захлебывался от смеха, катаясь по полу. — Я измучен жизнью, Марта. У меня слабое сердце. Эти гонки с препятствиями даром не проходят. Однако мне хотелось разнообразия. И я стал ухлестывать за Алисой, но она мне надоела. Завел роман с Элен Кингсли — ты, наверно, ее помнишь. Она мне тоже наскучила. Потом была Энн Монтгомери. И опять меня хватило ненадолго. Ах, Марта, у меня по меньшей мере шесть клонов, заводных притворщиков, которые отбывают повинность в разных концах города, ублажая шестерых дамочек. А знаешь ли ты, чем я на самом деле сейчас занимаюсь? Я, собственной персоной? Впервые за тридцать лет пришел домой пораньше и лег в свою постель, чтобы почитать любимую книжку — «Опыты» Монтеня, выпить стакан горячего шоколадного молока и ровно в десять выключить свет. Вот уже час я беспробудно сплю сном младенца и собираюсь проспать до утра, чтобы встать отдохнувшим и свободным.

— Замолчи! — взвизгнула она.

— Должен тебе кое в чем признаться, — сказал он. — Твои пули перебили мне пару связок, теперь я не могу встать. Но если приедут врачи, они в любом случае меня здесь не застанут. Я не лишен недостатков. Близок к совершенству, но все же не лишен недостатков. Ах, Марта, не хотелось мне тебя обижать. Поверь. Я только хотел, чтобы ты была счастлива. Потому-то и обставил свой уход с такой тщательностью. Отдал полторы тысячи за свою копию, безупречную во всех отношениях. Но всегда остается некий предел погрешности. В моем случае подвела слюна. Досадная неточность. Она-то тебя и насторожила. И все равно, знай: я тебя любил.

Она еле держалась на ногах, чувствуя, что теряет рассудок. Нужно было заткнуть ему рот.

— А когда я понял, что те, другие, тоже меня любят, — шептал он, глядя в потолок широко раскрытыми глазами, — пришлось одарить клонами и остальных. Бедняжки, они так нежно ко мне относятся. Только ничего им не говори, ладно, Марта? Пообещай не выдавать меня. Я состарился и очень устал; все, что мне нужно, — это покой, хорошая книга, стакан молока и здоровый сон. Ты ведь не станешь об этом трезвонить?

— Весь этот год, целый год я была одна, одна каждый вечер. — От этой мысли она похолодела. — Моим возлюбленным оказался механический чурбан! Я любила пустое место! А ведь за это время можно было найти нормального человека!

— Я могу по-прежнему тебя любить, Марта.

— О господи! — вскричала она, хватаясь за молоток.

— Не смей, Марта!

Сначала она расколола череп, потом стала наносить удары по грудине, по дергающимся рукам и ногам. Долго била размягчившуюся голову, и наконец внутри блеснула сталь, лопнули провода, а на комнату обрушилась лавина медных гаек и каких-то мелких деталей.

— Я тебя люблю, — твердили мужские губы.

Она ударила по ним молотком, да так, что язык вывалился изо рта. По ковру покатились стеклянные глазные яблоки. Она колотила бесполезный металл, пока не расплющила его на полу, как игрушечный поезд. И без умолку хохотала.

На кухне нашлось несколько картонных коробок. Она погрузила в них шестеренки, обрывки проволоки и металлический мусор, а сверху заклеила. Через десять минут уже прибыл вызванный по телефону рассыльный.

— Доставишь эти коробки мистеру Леонарду Хиллу: Элм-стрит, дом семнадцать, — приказала она и сунула ему чаевые. — Прямо сейчас, немедленно. Разбуди его и скажи: сюрприз от Марты.

— Сюрприз от Марты, — повторил парнишка.

Заперев за ним дверь, она опустилась на диван, повертела в руках пистолет и прислушалась. С лестничной площадки доносился удаляющийся грохот перетаскиваемых коробок: лязг металлических обломков, побрякивание шестеренок и скрежет проводов.

Это было последнее, что она слышала в своей жизни.

(перевод Е. Петровой)

 Лизабет прекратила кричать, потому что утомилась. Шутка ли — безвылазно в такой клетушке. К тому же вибрация была жуткая, будто внутри громогласного колокола. В карцере гуляли дорожные вздохи и шепоты. Ее засунули в космическую ракету. Вдруг ей вспомнилось: взрыв, рывок, потом в холодном пространстве поплыла Луна, а Земля скрылась из виду. Лизабет повернулась к иллюминатору, круглому и голубому, как горный колодец, до краев наполненный зловещей, быстротечной жизнью, движением и огромными космическими монстрами, которые, перебирая огненными лапами, спешили к нежданному краху. Мимо пронесся метеоритный дождь, подмигивая обезумевшей морзянкой. Она протянула руку ему вслед.

Потом до ее слуха донеслись голоса. С шепотками и вздохами.

Неслышно подобравшись к запертой на засов железной двери, она стала украдкой подглядывать в маленькое окошко.

— Лизабет умолкла, — произнес усталый женский голос. Это была Хелен.

— Слава богу, — выдохнул мужской голос. — Я и сам свихнусь, пока мы доберемся до Тридцать шестого астероида.

Другой женский голос раздраженно спросил:

— По-твоему, из этого выйдет что-нибудь путное? Разве для Лизабет это лучший выход?

— Уж всяко ей там будет лучше, чем на Земле, — огрызнулся мужчина.

— Неплохо было бы спросить ее согласия на такой путь, Джон.

Джон чертыхнулся:

— Что толку спрашивать согласия умалишенной?

— Умалишенной? Зачем ты так говоришь?

— Она действительно лишилась ума, — сказал Джон. — Если уж выражаться попросту, без затей. У нас и в мыслях не было спрашивать, чего она хочет. Пришлось на нее надавить, вот и все.

Слушая их разговор, Лизабет впивалась побелевшими, дрожащими пальцами в обшивку своей клетушки. Голоса звучали будто в далеком безмятежном сне или в телефонной трубке, причем на чужом языке.

— Чем скорее мы определим ее на Тридцать шестой астероид, тем раньше я смогу вернуться в Нью-Йорк, — говорил мужской голос из неведомого телефона, который она прослушивала. — Как ни крути, если женщина объявила себя Екатериной Великой…

— Это правда, это правда, это правда! — завопила у себя за окошком Лизабет. — Я и есть Екатерина!

Можно было подумать, ее слова угодили в них разрядом молнии. Все трое отпрянули в стороны. Теперь Лизабет орала, неистовствовала и как пьяная цеплялась за решетки своей камеры, криком утверждая веру в себя.

— Это правда, это правда! — рыдала она.

— Боже мой, — выдохнула Элис.

— Ох, Лизабет!

С озабоченно-беспокойным видом мужчина приблизился к окошку и заглянул внутрь, изобразив притворное сочувствие, словно при виде подстреленного кролика.

— Ты уж нас прости, Лизабет. Мы все осознали. Ты и есть Екатерина, Лизабет.

— Вот и зовите меня Екатериной! — бушевала заключенная.

— Конечно, Екатерина, — быстро согласился он. — Екатерина, ваше величество, ждем ваших приказаний.

От этих слов побледневшая узница стала еще пуще корчиться у двери.

— Вы не верите, вы мне не верите. Вижу по вашим рожам, по глазам, по ухмылкам. Не верите. Убить вас мало! — Ненависть полыхнула с такой силой, что мужчина даже отпрянул от двери. Вы лжете, но меня не проведешь. Я — Екатерина, но вам этого не понять во веки веков!

— Это точно. — Повернувшись спиной, мужчина отошел подальше, присел и закрыл лицо руками. — Нам не понять.

— Силы небесные, — выговорила Элис.

Лизабет сползла на красный плюшевый пол и скорбно легла ничком, содрогаясь от рыданий. Отсек двигался сквозь пространство, а голоса за дверью негромко переругивались еще добрых полчаса.

Через час ей в дверь просунули поднос с обедом. Поднос был незатейливым, равно как и еда — миска каши, молоко, теплые булочки. Лизабет не могла сдвинуться с места. В ее каморке было одно-единственное напоминание о самодержавном величии — этот красный бархат, на котором она возлежала в мятежной бессловесности. У нее созрело решение не прикасаться к мерзкой подачке, наверняка отравленной. Ей должны подавать яства на сервизе с вензелями, и салфетки тоже должны быть с вензелями, и поднос — с императорским вензелем Екатерины, самодержицы всея Руси! Иначе она не станет принимать пищу.