Красная карета остановилась перед грязным наемным домом на улице д’Анжу. Из экипажа вышла мадам Тальен, за ней последовала Роза де Богарне, потом Розали Делормель, которая и привела их сюда. Они остались в своих воздушных нарядах, но надели шляпы с мягкими полями, а драгоценности сняли, опасаясь воров.

— Розали, мы не перепутали адрес? — спросила Терезия.

— Я же тебе говорила, что уже была здесь. Все точно.

— Совсем рядом с этим ужасным кладбищем Мадлен!

Речь шла о кладбище, где хоронили обезглавленных: оно было расположено на месте прежнего болота, за пределами столицы. Здесь якобинцы погребли Людовика XVI в голубом камзоле и шелковых чулках, засунув отрубленную голову между ног трупа. Но как ни пугало Терезию и Розу такое соседство, они все-таки вошли во двор здания вслед за своей приятельницей Розали. На лестнице длинной чередой томились в ожидании щеголи в перьях, бывшие маркизы, мегеры из Чрева Парижа, молодые люди с хохолками, склеенными яичным белком: на втором этаже с колодой карт в руке принимал посетителей гадальщик Мартен, безногий инвалид, который ради пущего эффекта и накопления золотых выдавал себя за итальянца, старательно имитируя акцент. Дамы присоединились к очереди.

— У Мартена невероятный дар, — говорила Розали. — Он предсказал мне богатство за неделю до того, как я встретила Делормеля.

— Да, у него репутация лучше, чем у этого квартала, — подтвердила вдова Богарне. — Я о нем слышала.

— Я, разумеется, тоже, — сказала Терезия. — Но место тем не менее отвратительное.

— Он развивал свой дар под руководством одного монаха-францисканца, — продолжала Розали. — Вы увидите: он хранит в своей гостиной череп этого монаха, увенчанный цветами мака.

Спустя всего час, ибо консультации провидец давал непродолжительные, его подручный ввел трех женщин в салон гадальщика. Впрочем, салон — чересчур роскошное слово для этой сырой комнаты, где обивка стен пузырилась между гравюрами на библейские сюжеты, изображавшими нечто напоминающее переход евреев через Красное море и суд Соломона. Мартен сидел, повернувшись спиной к единственному окну, так что посетительницы смотрели на него против света. Сидел он за длинным столом из неструганого дерева, прислонив костыли к своему стулу. У него были редкие волосы и гладкое неподвижное лицо. Его клиентки присели на колченогие стулья. Розали бросила на стол три луидора, тогда оракул оживился, перетасовал засаленную колоду карт Таро, снял и стал раскладывать карты сообразно ритуалу. Терезия хотела заговорить, но Мартен нарушил молчание первым.

— Я вижу кровь, — сказал он ей.

— Это цвет моей кареты…

— Успокойся, кровь это не твоя… Э, да ты окружена мужчинами, среди них тот, кто важнее прочих, он в Конвенте один из первых лиц… Вижу и другого, помоложе, это принц…

— Так я стану принцессой?

— Карты утверждают это.

Терезия побледнела, ей вспомнилось предсказание маленького корсиканского генерала, услышанное как-то вечером в Хижине, как приятели Барраса любили называть ее жилище. Затем пришел черед Розы. Мартен снова перетасовал карты, снял, разложил, пригляделся к ним и сказал:

— Деньги. Все время деньги. Много. Роскошные туалеты, игра, дворцы… Солдат… Он путешествует…

Мартен ткнул пальцем в карту Европы, развернутую у него на столе. Он показывал на Италию.

— А что потом? — спросила Роза.

— Ты станешь императрицей.

Прогуливаясь в сопровождении Жюно июльским вечером по Ботаническому саду, который недавно увеличили, присовокупив к нему зверинцы Версаля и Трианона, Буонапарте остановился перед новой статуей Бюффона, грызя кусок только что купленной у ларечницы поджаренной кровяной колбасы.

— Он из твоих краев, Жюно.

— Кто, статуя?

— Бюффон умер в Монбарде, это ваши места, твои и Добантона. А знаешь, что там, в пьедестале?

— Камень…

— Его мозжечок.

Нанеся визит натуралисту Добантону (тому, кто вывел барана-мериноса), с которым был знаком родственник Жюно — его дядюшка по материнской линии, каноник и специалист по пчелам, — генерал вынудил своего адъютанта предаться медитации перед скелетом Тюренна, помещенным между остовами носорога и слона. Теперь же они шли под арками, увитыми розами, и беседовали так:

— Жюно, тебе известно, как военачальник Сулла вернул себе утраченное богатство?

— Он ограбил Грецию, ты мне уже говорил об этом.

— Нет. Он унаследовал состояние богатой куртизанки.

— Ты хотел бы ему подражать?

— Если это возможно.

— Ты подумываешь о мадам Тальен?

— Баррас мне этого не простит.

— Так тебя заинтересовали деньги семейства Клари?

— О нет!

Наполеон более не помышлял о денежках четы Клари и того меньше — об их дочке Дезире, что путешествовала сейчас близ Генуи со своей сестрой и ее супругом Жозефом, старшим братом генерала. Его мамаша Летиция с дочерьми и маленьким Жеромом жила в Марселе на хлебах семейства Клари, богатых суконщиков с улицы Каннебьер, и если бы Буонапарте женился на Дезире, это принесло бы ему состояние, но мог ли он вообразить, что будет влачить существование, выращивая дыни где-то между Грассом и Маноском? Она была милашкой, эта Дезире Клари; в ту ночь, когда он обнаружил ее у себя в комнате, где она затаилась, дрожащая, в одной сорочке, он без колебаний опрокинул ее на кровать; однако в Париже его провинциальные грезы рассеялись без следа. Буонапарте открыл свое истинное лицо в повести «Клиссон и Эжени», которую сочинял в тайне: «Эжени было шестнадцать; красивые глаза, сложение заурядное. Не будучи дурнушкой, она не была и красавицей, но доброта, кротость, нежность…» Клиссон, молодой военный гений, похожий на Буонапарте, словно близнец, влюбляется в эту девушку, разом отказываясь от бранной славы. Но сельское мирное житье ему со временем надоедает. Как только правительство призывает его, он бежит на зов. Тотчас начинает одерживать победы, его имя у всех на устах, бедная Эжени терзается. Он любит ее, но предпочитает войну… И образ Эжени, то есть, надо понимать, Дезире Клари, мало-помалу стирается из его памяти.

Жюно, верзила Жюно, не зная, куда девать свои длинные руки, неуклюже топтался перед ним, словно утка.

— Вижу, — сказал Буонапарте, — ты хочешь меня о чем-то попросить.

— Ты же сам знаешь.

— Нет, скажи.

— Полетт.

— Паолетта, моя сестра?

— Да…

— Ты все еще хочешь жениться на ней?

— Что за вопрос? Конечно! Напиши ей, потом своей матери напиши, ведь ты же настоящий глава семьи, разве нет? А твой отец?

— Он все знает.

— Что он говорит?

— Я от него получил письмо сегодня утром. Пока он ничего не может мне дать, но однажды придет день, когда я получу в наследство двадцать тысяч франков… Тысячу двести ливров ренты…

— Вот именно, но когда придет этот день?

Без единого слова они, стоя на барке, переправились через Сену возле винной пристани, затем дошли пешком до Бастилии и бульваров, а оттуда зашагали к центру Парижа. Толпа становилась все гуще, шум тоже нарастал. По пути попадались старьевщики, кафе с оркестрами, торговцы мебелью, лавчонки, где в который раз перепродавали за бесценок юбки казненной королевы, придворные кружева и наряды, украденные из Версаля. На бульваре Тампль они миновали представление дрессировщика диких зверей, он демонстрировал ржущей толпе своих ученых бабуинов — те, как истинные патриоты, плевались при виде злых собак, готовых вцепиться в глотку любого зеваки, произносящего «аристо» — презрительно сокращенное словцо, с некоторых пор совершенно одиозное. На боковой аллее, перед Китайскими банями, столь модными в ту пору, Буонапарте наконец соблаговолил разомкнуть уста:

— У тебя будут деньги, Жюно, однако сейчас ты их не имеешь. Твой отец в добром здравии?

— В отменном.

— Ну? Ты же сам все понимаешь.

— Но я люблю Полетт! Я совсем извелся, не ем, не пью… А Поль и Виргиния? Их счастье никого не интересовало. И что вышло?