Квартира
нравится далеко не всем, вообще-то говоря, она никому не нравится, и всего меньше — женщинам, тем немногим, которым доводилось здесь бывать. Спору нет, она — и это, может быть, как раз и не нравится — набита книгами и бутылками, причем первые получены в наследство, и с них никогда не стирали пыль, вторые же куплены на оптовом рынке возле автобусной остановки и в ходе лет выпиты до дна. Надо бы убрать их куда ни то, если б это можно было сделать за один присест, справа — контейнер для старой бумаги, слева — старое стекло, бросать нужно, предварительно рассортировав по цвету. Но я так этого и не сделал, на подвесном шкафчике, что в кухне, повсюду стекло, весь пол заставлен бутылками, когда что-нибудь готовишь, надо двигаться очень осмотрительно, но я уже давно ничего не готовлю, по-моему, размешивание супового порошка и хлопьев пюре, разогревание замороженных блюд или намазывание тостов нельзя назвать готовкой.
Там, где я всегда сижу по вечерам, уставясь в экран, на ковровом покрытии пола отчетливо видно пятно, зря я выбрал песочный цвет, просто мне не хотелось, чтобы все выглядело слишком мрачно, и без того в комнату попадает мало света, не иначе мне и дальше придется жить с пятнами, следы красного вина, следы от гитары, застывшие следы, ржавчина, хотя и было присыпано солью, устойчивые вмятины. Да и то сказать, не так уж часто я смотрю на пол.
КОГДА ЕГО ДОПЕКЛА ПОДАГРА, патриарх семейства пожертвовал деньги на монастырь… После частных изысканий дядюшки Верно можно почти с уверенностью сказать, что семейство Луксовых в состоянии проследить свое родословное древо до окрестностей королевского двора в предысламскую эпоху… Итак, прабабушка семейства восседала на семейной арбе и держала путь к воскресному базару; прадедушка семейства как раз проезжал мимо на собственном осле, увидел ее и начал перед ней выставляться — сердце девушки он покорил, но миновало не менее двадцати лет, прежде чем тесть начал принимать его всерьез… Фамилия «Луксов» в этих краях означала: земли, имущество, богатство, влияние… Злые языки даже утверждали, будто идея основать монастырь была дипломатией чистой воды, чтобы уж подстраховаться со всех сторон… Благосостояние, репутация, хорошее воспитание… холера… большие беды обрушиваются на каждое семейство по-своему…
В году 19… одном из годов великого мора для Европы, в провинциальной столице Т., некая молодая мать со своим дитятей одна пробивалась как могла и как усвоила за еще недолгие годы своей жизни. Выйдя замуж, она последовала сюда за офицером, своим супругом, теперь же могла лишь надеяться, что ее муж вот-вот вернется с фронта, живой и здоровый, не повредясь в рассудке, не повиснув на костылях подобно тем возвращенцам, которые в молчании передвигались по улицам, от вокзала к ратуше, где бургомистр произносил до неприличия короткую речь и отпускал их с Богом. Что он и она снова встретятся, испытывая ту же радость, какую всегда доставляли друг другу, то же волшебство, которым всегда было для них присутствие другого, ту же уверенность, которую всегда внушала его заботливость, его изысканные манеры, его красноречие и, не в последнюю очередь, богатство его семьи. Война просто никак не могла затянуться, все о том твердили, тайные мирные переговоры в Швейцарии, после падения дома Романовых счет мог идти только на недели, кайзер отправил своего главного адъютанта в Лондон. Ну а наш царь? Да стоит союзникам подать самый маленький знак, он тотчас прикажет остановить огонь на всех фронтах.
Но в мужниных письмах, которые четко поступали к ней раз в неделю — она благодарила за это Бога, а почтальон восхвалял точность полевой почты, — ни слова не говорилось о мире, ни слова о мирных перспективах, лишь юмористические описания друзей-офицеров и едва заметное дыхание того ужаса, который она угадывала на лицах возвращенцев. Он не хотел ее пугать, она же была достаточно встревожена, чтобы не расспрашивать. Ей хватало и того немногого, что она знает.
Ее ответы из недели в неделю фиксировали подрастание маленького Григория, описывали форму его пальцев, посадку головы, каждое его движение, его способности. Звук его смеха. Причины его смеха. Отсутствие мужа вынуждало ее наблюдать развитие сына с вниманием, от которого ничто не могло укрыться. Каждое письмо она кончала заверением, что оба они вполне здоровы, что недостает им лишь отца и мужа, но, если потребуется ждать еще, они готовы ждать.
Холера. Армейское командование несколько месяцев держало это в тайне, всеми силами своей цензуры воздвигнув плотину, чтобы удержать поток страха и паники, но в конце концов общественность об этом узнала.
На каждом углу толпились люди, обсуждая новости, сведения, слухи. Холера уже унесла больше жертв, чем все вражеские пушки и снаряды! Демобилизованные разносят ее по стране! Они перезаразят весь народ! Смертельно опасная болезнь, вы слышали когда-нибудь про страшный мор в Генуе, за несколько лет там вымер весь город!
Он тоже писал ей об этом, но как-то походя: «Дорогая, как я ни принуждаю себя, у меня нет сил есть этот заплесневевший, мокрый, черный хлеб, который недостоин называться хлебом. Думаю, я обязан этим полученному мной воспитанию и хорошему вкусу, царившему у нас в доме. Товарищи берут свои ломти и макают их в суп. Правда, и суп этот никак не назовешь деликатесом, и любой бродяга с негодованием отказался бы от него, но, по крайней мере, он не гнилой. Сама мысль о том, чтобы есть что-то заплесневелое, для меня унизительна. Я обязан сохранять дистанцию между собой и червями или мушиным пометом. В последнее время начали утверждать, очень кстати, будто плесень — вещь полезная, а что до холеры, которая ползет изо всех щелей (сдается мне, именно так враг сумеет нас победить), то тут плесень может очень даже помочь, чем больше плесени, тем лучше. Правда, мой старый друг, он же наш полковой врач, опровергает эти утверждения как полнейший вздор, но порой, как тебе известно, и вера помогает, как мне, родная моя, помогает вера в тебя, и тебе, я думаю, тоже…»
Она гордилась им, гордилась, что он готов скорей голодать, чем унизиться, и приняла решение всю жизнь потчевать его разными лакомствами в награду за все понесенные им лишения, если, конечно, ей суждено будет вновь его увидеть.
Между тем число жертв все росло, каждый дом стал юдолью плача, громкие рыдания женщин на много часов сковывали город, людям чудилось, будто они живут на кладбище. В России мира до сих пор не было, кайзер снова рассуждал о победе, а что собственный царь? Многие куда как охотно разорвали бы на клочки и его самого, и его камарилью, и его лживые посулы. Однако не смели даже высказать это желание вслух.
Как и прежде, она каждую неделю получала письмо, и порой эти письма ее пугали. Почерк изменился, стал какой-то беспомощный и болезненный. Впрочем, сравнение с предыдущими письмами ее успокаивало. Тревожил ее также и маленький Григорий. Мальчик, правда, все рос и рос, но что в нем происходило, какие мысли и чувства будило в нем это безутешное время, она не знала.
Григорий без памяти любил украшение их гостиной — огромный самовар из Ташкента, купленный в Киеве ее свекром, когда тот учился в этом городе. Узор на самоваре, искусно переплетенный и изящный, состоял из одной-единственной линии, и невозможно было определить, где эта линия начинается, может, у самого основания, потом вьется кверху, до маленького крана, откуда вытекал крепкий чай, разведенный горячей водой и хорошо подслащенный. Прежде самовар ставили лишь при семейных торжествах или когда приходили в гости добрые друзья ее мужа, потом начали его ставить каждый день, словно с помощью самовара она могла хоть как-то сохранить связь с фронтом.
Она встала рано, разожгла угли, вскипятила воду, приготовила тем временем завтрак для Григория — черствый хлеб с маслом (а по воскресеньям и овечий сыр), насыпала горстку чаинок и залила их кипятком. Сейчас будет выпита первая чашка этого дня. Григорий сидел у стола и учил плавать хлебную корку. На улице все было спокойно. Еще не совсем проснувшись, она взяла чашку и отвернула кран. И оцепенела. Какая-то краска заполнила ее голову, залила ее глаза, обхватила ее и потянула вниз. Та самая краска — в первую секунду она даже не поняла — наполнила чашку кровью, кровь бежала через край, капала на ковер, сам ковер тоже обернулся краской, все как есть стало красным. Ее руки обрушились на самоварный кран, схватили его, пытаясь хоть как-то закрутить это зрелище. Григорий сидел у стола и все играл своей коркой. Опрокинутая чашка лежала на ковре.
