— Ну вот! — сказала Матильда, поднимаясь на крыльцо. — Все прошло как нельзя лучше…

В дверях Катрин, Андрес и Деба застыли в напряженном ожидании, их взгляды были прикованы к губам Матильды. Она немного помолчала. Глотнула воздуха, закрыла на мгновение глаза. Только что кончился дождь. Гудели жуки, по всему поселку шелестел в кустах сирени восточный ветер.

— Судя по тому, что рассказал мне аббат Форка, присутствовавший при допросе, следователь общался с Градером, как с тяжело больным, и, похоже, ни на мгновение его не заподозрил…

Она с беспокойством оглянулась по сторонам:

— Пройдемте в дом…

Вчетвером они закрылись в арсенале, и Матильда продолжила тихо:

— Следствию ничего не известно о том, куда поехала эта женщина. А поскольку Градер ко дню ее отъезда уже находился здесь, у нас в доме, никто не придал значение разоблачавшей его анонимной записке, составленной, впрочем, в весьма туманных выражениях. Более того, — добавила она, глядя на мужа, — им удалось восстановить два письма (без конвертов и подписей), напечатанных на машинке. У тебя там сказано в постскриптуме: «Главное, не пишите ничего, что бы могло вызвать подозрения Г… Он найдет способ помешать вашему отъезду…» Они интерпретируют эти слова в пользу Градера. Следователь не сомневается, что автор этих писем и есть убийца.

— Но в таком случае, — в ужасе воскликнул Деба, — я могу попасть под подозрение!

Катрин обняла его за шею.

— Папочка, ты с ума сошел! — сказала она.

Матильда тоже постаралась его успокоить:

— Градер совершено правильно ответил, что давно не поддерживал никаких связей с той средой, где вращалась Алина, и что уже многие годы их не связывало ничего, кроме материальной помощи, которую он ей посылал. У нее и в самом деле нашли квитанции на денежные переводы и записи расходов, свидетельствующие о щедрости Градера…

Деба лепетал срывающимся голосом:

— Они подумают, что это я… Меня обвинят…

Он задыхался. Катрин принесла шприц, чтобы сделать ему укол. Он уже не мог говорить, только не мигая смотрел на жену. Та продолжала терпеливо его разубеждать:

— Я же тебе объясняю, что дело закроют. Следователь отбыл в База, больше допросов не предвидится… К тому же Градер очень плох. Клерак уверяет, что задето второе легкое и теперь болезнь будет прогрессировать очень быстро. Искусственный пневмоторакс применять уже поздно. Возможно, в Швейцарии ему и могли бы продлить жизнь, но он ни в какую не желает уезжать от аббата Форка. К счастью, тот не возражает. Наш смиренник-кюре все-таки восхитителен: четыре месяца уже с ним нянчится… А ведь дело небезобидное… в его возрасте он рискует заразиться.

Отдышавшись немного, Деба вставил, что кюре старается не даром и получит за это приличное вознаграждение. Но верно и то, что он оказывает им всем большую услугу. Матильда в ответ улыбнулась и пожала плечами, затем обратилась к Андресу:

— С тех пор как твоему отцу стало хуже, кюре дежурит около него через ночь, по очереди с теткой Лассю… Он совсем измучился. Я сказала, что ты его сменишь сегодня вечером. Он ждет тебя часов в одиннадцать.

Андрес пробурчал, что неоднократно предлагал помощь, но больной отказывался его видеть…

— Да, ему было стыдно… Но сегодня утром он согласился. Знаешь, это совсем другой человек… Поразительная перемена… Он даже порывался сдаться полиции. Аббату Форка с невероятным трудом удалось его отговорить, и только ради тебя, Андрес…

Деба, уже собравшийся уходить, обернулся, опираясь на руку Катрин, и с ненавистью прокричал:

— Надеюсь, ты не поверила в эти сказки? Он матерый пройдоха! Я успокоюсь только тогда…

Матильда взглядом предостерегла Андреса от ответа. Когда они остались вдвоем, она сказала небрежно:

— Я поднимусь к твоему дяде и отпущу малышку. Жди ее возле дома.

Накинув пальто, Андрес сел на ступеньку крыльца, прислушиваясь к кваканью лягушек и испуганному трепетанью птичьих крыльев в мокрой сирени. У Фронтенаков с нежной грустью перекликались два соловья. Андреса природа интересовала только в той степени, в какой позволяла узнать время года, час и погоду на завтра. Он смотрел в небо, чтобы по движению облаков определить направление ветра.

К нему вернулось душевное равновесие: отец-преступник скоро умрет, а сам он женится на Катрин. Жизнь вернется в обычное русло, все опять станет просто. Позади тревоги и волнения, душившие его последние четыре месяца. Теперь все пойдет иначе. С прежними надеждами, со всем, что хоть отдаленно связывалось у него с воспоминаниями об отце, он покончил. И пусть больше не говорят ему о любви и прочих глупостях. Он будет жить нормально, иметь детей, разбогатеет… А развлекаться станет ездить в Бордо. Подумаешь, какое дело! Главное, чтобы без осложнений, чтобы не обнаружилось случайное письмо или свидетель какой не всплыл! А труп? Он спросил однажды Тамати. Она пробормотала: «Мне ничего не известно… Знаю только, что его не найти, что его не найдут никогда…» В любом случае смерть избавит отца от правосудия…

Он услышал, как Катрин сбегает по лестнице. Она немного запыхалась.

— Прогуляемся, дорогой?

И она увлекла его в аллею. Когда Катрин не было рядом, Андрес испытывал к ней и благодарность, и дружескую привязанность. Но ее присутствие его раздражало, в особенности ее влечение к нему, которое она не умела скрыть. Сегодня она тоже ощущала, что груз упал с ее плеч. Гроза миновала. Теперь Катрин была вправе рассчитывать на счастье — она ли за него не заплатила? Они шли вдоль луга Фронтенаков, Катрин прижималась к Андресу. Там, за лугом, заливались два соловья — так чисто, что на расстоянии их пение казалось нереальным. Девушка воскликнула:

— Посмотри, какое ясное небо…

Андрес равнодушно поднял глаза и сквозь просветы между ветвей поглядел в размытую лазурь.

— Ну и что? — спросил он.

— Давай сядем на скамейку.

Она прильнула к нему и замерла. Он старался на нее не смотреть.

— Сегодня пойду дежурить у отца. Надеюсь, он не скажет ничего такого…

Она попросила его больше не думать об отце. С этой историей покончено…

— Я так счастлива, — сказала она.

Андрес почувствовал, как холодные губы коснулись его шеи. И в ту же секунду он вспомнил Тота и всей плотью потянулся к женщине, с которой его разлучили. Едва миновала опасность, державшая его в напряжении все последнее время, как открылась старая рана, ожила неизлеченная боль, разлился по жилам яд любви, любви, без которой не стоило и жить. Что делал он на этой скамейке в цепких объятиях тощей бессердечной самки? Между тем он не смел пошевельнуться, из страха что-нибудь разрушить; он окаменел.

Катрин понимала, что он не испытывает к ней ничего: камень, труп. Но ее устраивал и труп. Она обнимала своего бесчувственного возлюбленного. Лучше такого, чем ничего. Кончиками пальцев она, как бы машинально (а в действительности очень старательно), поглаживала пушок на его грубой руке.

Он же думал о том, что чувствовала бы Тота, окажись она рядом. Ее ушами он услышал соловьев, пение которых долетало словно из какого-то неведомого мира. Глазами Тота увидел сквозь сплетение черных веток потускневшую голубизну еще почти беззвездного неба, такого, какое предшествовало рождению созвездий, полного первозданной свежести, пришедшей на смену хаосу. Все, что не дано было ощущать ему самому, он воспринимал через Тота, так сильно она владела всеми его чувствами; вместе с тем он оставался самим собой, двадцатилетним деревенским парнем: он разорвет все путы, он найдет Тота и разрешения у мальчишки-кюре спрашивать не станет. Ему теперь никто не нужен. Катрин, конечно, надо пощадить… жениться на ней, а уж потом…

Девушка сидела, склонив голову на грудь Андреса; она чувствовала биение его сердца, немного учащенное, но ничего дурного не предвещавшее. Он глубоко вздохнул, легонько отстранил ее и прислушался. Она поглядела на него с беспокойством. Он проговорил тихо: