– Директора сюда!

– Депутатов послать за ним!

Мать протолкалась вперед и смотрела на сына снизу вверх, полна гордости: Павел стоял среди старых, уважаемых рабочих, все его слушали и соглашались с ним. Ей нравилось, что он не злится, не ругается, как другие.

Точно град на железо, сыпались отрывистые восклицания, ругательства, злые слова. Павел смотрел на людей сверху и искал среди них чего-то широко открытыми глазами.

– Депутатов!

– Сизова!

– Власова!

– Рыбина! У него зубы страшные!

Вдруг в толпе раздались негромкие восклицания:

– Сам идет!..

– Директор!..

Толпа расступилась, давая дорогу высокому человеку с острой бородкой и длинным лицом.

– Позвольте! – говорил он, отстраняя рабочих с своей дороги коротким жестом руки, но не дотрагиваясь до них. Глаза у него были прищурены, и взглядом опытного владыки людей он испытующе щупал лица рабочих. Перед ним снимали шапки, кланялись ему, – он шел, не отвечая на поклоны, и сеял в толпе тишину, смущение, конфузливые улыбки и негромкие восклицания, в которых уже слышалось раскаяние детей, сознающих, что они нашалили.

Вот он прошел мимо матери, скользнув по ее лицу строгими глазами, остановился перед грудой железа. Кто-то сверху протянул ему руку – он не взял ее, свободно, сильным движением тела влез наверх, встал впереди Павла и Сизова и спросил:

– Это – что за сборище? Почему бросили работу?

Несколько секунд было тихо. Головы людей покачивались, точно колосья. Сизов, махнув в воздухе картузом, повел плечами и опустил голову.

– Спрашиваю! – крикнул директор. Павел встал рядом с ним и громко сказал, указывая на Сизова и Рыбина:

– Мы трое уполномочены товарищами потребовать, чтобы вы отменили свое распоряжение о вычете копейки…

– Почему? – спросил директор, не взглянув на Павла.

– Мы не считаем справедливым такой налог на нас! – громко сказал Павел.

– Вы что же, в моем намерении осушить болото видите только желание эксплуатировать рабочих, а не заботу об улучшении их быта? Да?

– Да! – ответил Павел.

– И вы тоже? – спросил директор Рыбина.

– Все одинаково! – ответил Рыбин.

– А вы, почтенный? – обратился директор к Сизову.

– Да и я тоже попрошу: уж вы оставьте копеечку-то при нас!

И, снова наклонив голову, Сизов виновато улыбнулся. Директор медленно обвел глазами толпу, пожал плечами. Потом испытующе оглядел Павла и заметил ему:

– Вы кажетесь довольно интеллигентным человеком – неужели и вы не понимаете пользу этой меры?

Павел громко ответил:

– Если фабрика осушит болото за свой счет – это все поймут!

– Фабрика не занимается филантропией! – сухо заметил директор. – Я приказываю всем немедленно встать на работу!

И он начал спускаться вниз, осторожно ощупывая ногой железо и не глядя ни на кого.

В толпе раздался недовольный гул.

– Что? – спросил директор, остановясь. Все замолчали, только откуда-то издали раздался одинокий голос:

– Работай сам!

– Если через пятнадцать минут вы не начнете работать – я прикажу записать всем штраф! – сухо и внятно ответил директор.

Он снова пошел сквозь толпу, но теперь сзади него возникал глухой ропот, и чем глубже уходила его фигура, тем выше поднимались крики.

– Говори с ним!

– Вот те и права! Эх, судьбишка…

Обращались к Павлу, крича ему:

– Эй, законник, что делать теперь?

– Говорил ты, говорил, а он пришел – все стер!

– Ну-ка, Власов, как быть?

Когда крики стали настойчивее, Павел заявил:

– Я предлагаю, товарищи, бросить работу до поры, пока он не откажется от копейки…

Возбужденно запрыгали слова:

– Нашел дураков!

– Стачка?

– Из-за копейки-то?

– А что? Ну и стачка!

– Всех за это – в шею…

– А кто работать будет?

– Найдутся!

– Иуды?

Павел сошел вниз и встал рядом с матерью. Все вокруг загудели, споря друг с другом, волнуясь, вскрикивая.

– Не свяжешь стачку! – сказал Рыбин, подходя к Павлу. – Хоть и жаден народ, да труслив. Сотни три встанут на твою сторону, не больше. Этакую кучу навоза на одни вилы не поднимешь…

Павел молчал. Перед ним колыхалось огромное, черное лицо толпы и требовательно смотрело ему в глаза. Сердце стучало тревожно. Власову казалось, что его слова исчезли бесследно в людях, точно редкие капли дождя, упавшие на землю, истощенную долгой засухой.

Он пошел домой грустный, усталый. Сзади него шли мать и Сизов, а рядом шагал Рыбин и гудел в ухо:

– Ты хорошо говоришь, да – не сердцу, – вот! Надо в сердце, в самую глубину искру бросить. Не возьмешь людей разумом, не по ноге обувь – тонка, узка!

Сизов говорил матери:

– Пора нам, старикам, на погост, Ниловна! Начинается новый народ. Что мы жили? На коленках ползали и все в землю кланялись. А теперь люди, – не то опамятовались, не то – еще хуже ошибаются, ну – не похожи на нас. Вот она, молодежь-то, говорит с директором, как с равным… да-а! До свидания, Павел Михайлов, хорошо ты, брат, за людей стоишь! Дай бог тебе, – может, найдешь ходы-выходы, – дай бог!

Он ушел.

– Да, умирайте-ка! – бормотал Рыбин. – Вы уж и теперь не люди, а – замазка, вами щели замазывать. Видел ты, Павел, кто кричал, чтобы тебя в депутаты? Те, которые говорят, что ты социалист, смутьян, – вот! – они! Дескать, прогонят его – туда ему и дорога.

– Они по-своему правы! – сказал Павел.

– И волки правы, когда товарища рвут…

Лицо у Рыбина было угрюмое, голос необычно вздрагивал.

– Не поверят люди голому слову, – страдать надо, в крови омыть слово…

Весь день Павел ходил сумрачный, усталый, странно обеспокоенный, глаза у него горели и точно искали чего-то. Мать, заметив это, осторожно спросила:

– Ты что, Паша, а?

– Голова болит, – задумчиво сказал он.

– Лег бы, – а я доктора позову…

Он взглянул на нее и торопливо ответил:

– Нет, не надо!

И вдруг тихо заговорил:

– Молод, слабосилен я, – вот что! Не поверили мне, не пошли за моей правдой, – значит – не умел я сказать ее!.. Нехорошо мне, – обидно за себя!

Она, глядя в сумрачное лицо его и желая утешить, тихонько сказала:

– Ты – погоди! Сегодня не поняли – завтра поймут…

– Должны понять! – воскликнул он.

– Ведь вот даже я вижу твою правду…

Павел подошел к ней.

– Ты, мать, – хороший человек…

И отвернулся от нее. Она, вздрогнув, как обожженная тихими словами, приложила руку к сердцу и ушла, бережно унося его ласку.

Ночью, когда она спала, а он, лежа в постели, читал книгу, явились жандармы и сердито начали рыться везде, на дворе, на чердаке. Желтолицый офицер вел себя так же, как и в первый раз, – обидно, насмешливо, находя удовольствие в издевательствах, стараясь задеть за сердце. Мать, сидя в углу, молчала, не отрывая глаз от лица сына. Он старался не выдавать своего волнения, но, когда офицер смеялся, у него странно шевелились пальцы, и она чувствовала, что ему трудно не отвечать жандарму, тяжело сносить его шутки. Теперь ей не было так страшно, как во время первого обыска, она чувствовала больше ненависти к этим серым ночным гостям со шпорами на ногах, и ненависть поглощала тревогу.

Павел успел шепнуть ей:

– Меня возьмут…

Она, наклонив голову, тихо ответила:

– Понимаю…

Она понимала – его посадят в тюрьму за то, что он говорил сегодня рабочим. Но с тем, что он говорил, соглашались все, и все должны вступиться за него, значит – долго держать его не будут…

Ей хотелось обнять его, заплакать, но рядом стоял офицер и, прищурив глаза, смотрел на нее. Губы у него вздрагивали, усы шевелились – Власовой казалось, что этот человек ждет ее слез, жалоб и просьб. Собрав все силы, стараясь говорить меньше, она сжала руку сына и, задерживая дыхание, медленно, тихо сказала:

– До свиданья, Паша. Все взял, что надо?

– Все. Не скучай…

– Христос с тобой…