Тон Зои был насмешлив, но взгляд серьезен. Видно, и на нее речи Картусова произвели впечатление.

— Слушаю я вас двоих, и даже завидно становится, — проворчал биохимик. — Перед вами этот большевистский генерал вон как распинался, а меня не удостоил.

Норд задумчиво произнес:

— Зоя права. Этот человек — психолог. Он предпочитает вступать в контакт с людьми, о которых уже что-то знает. О непонятно откуда взявшемся бородаче Картусов не имел никакой информации. Он пытался, очень осторожно, выведать хоть что-то у меня.

— И у меня, — вспомнила княжна. — Небрежно так спросил: «А откуда взялся этот кулак?».

— Ну тогда ладно.

Самолюбие Айзенкопфа было удовлетворено.

Зато Гальтон остался собой недоволен. Получалось, что он все-таки клюнул на крючок «психолога». Зоя оказалась умней.

— Почему ты ему не поверила?

Она блеснула глазами:

— Потому что их главный самец совершенно не в моем вкусе. Рябой носатый коротышка с нечистыми усами. Нам, женщинам, угодить трудней, чем воображает товарищ Картусов. — И добавила уже не шутливо, а зло. — Кроме того, меня с души воротит от большевиков и их Нового Мира. Но знаете, что я вам скажу? — Зоя поежилась. — Картусов искренне верит в то, что говорит. Он, может, фанатик, но не сумасшедший. Институт Громова действительно работает исключительно на Сталина. Препарат, который мы называем «экстракт гениальности» или «сыворотка гениальности», безусловно существует. Смысл самсонитного послания, спрятанного за Ломоносовым, нужно трактовать так: без Громова не было бы никакого «великого человека». Сверхмощный двигатель, именуемый «товарищем Сталиным», не будет работать без горючего, которое поставляет бензозаправщик-фармацевт.

Гипотеза показалась Норду чересчур смелой.

— Мне кажется, ты преувеличиваешь мощность этого усатого «двигателя». Обыкновенный диктатор, одержимый манией величия. Только и всего.

— Видно, ты недостаточно знаком с биографией Иосифа Виссарионовича. Этот человек не получил почти никакого образования. До революции он состоял в партии большевиков на третьих ролях и входил в Центральный Комитет всего лишь с правом совещательного голоса. Во время революции Сталин ничем себя не проявил. В первом ленинском правительстве он получил самый незначительный из портфелей — народного комиссара по делам национальностей. В Гражданской войне не командовал армиями, не поднимался выше роли политического советника, а когда пытался вмешиваться в стратегическое управление войсками, это обычно заканчивалось катастрофой. Еще 10 лет назад имя Сталина народу ничего не говорило. Ко времени, когда Ленин, этот действительно гениальный организатор, заболел и отошел от дел, Сталин состоял на второстепенной, сугубо канцелярской должности партийного секретаря. В ленинском окружении хватало ярких личностей, каждая из которых могла претендовать на роль преемника. Военный руководитель Троцкий, предводитель Коминтерна Зиновьев, главный идеолог Бухарин, председатель Совета труда и обороны Каменев, начальник тайной полиции Дзержинский, премьер-министр Рыков и еще с десяток вождей, по сравнению с которыми Сталин был пешкой. Но пешка вдруг начала очень быстро двигаться вперед и в считанные годы превратилась в ферзя.[67] Когда в 1924 году умер Ленин, этот грузин уже стал важной фигурой, с которой приходилось считаться. В человека, которого привыкли считать посредственностью, будто вселилась какая-то неисчерпаемая сила. Оказалось, что он обладает феноменальной памятью, сверхъестественной работоспособностью, поразительной расчетливостью, умеет очаровывать одних и подавлять других. Он не спит по ночам, делает тысячу дел одновременно и почти никогда не допускает ошибок. При этом не болеет, не проявляет признаков усталости. Ни в одной стране современного мира нет такого сильного лидера. Муссолини по сравнению с ним просто фигляр. Это магическое превращение случилось со Сталиным поздно, на пятом десятке жизни. Так не бывает. Если человек феноменально одарен в какой-то области от природы, это начинает проявляться гораздо раньше. Можете вы представить себе художника, который двадцать лет малевал бездарные картины, а потом из-под его кисти вдруг стали появляться сплошь одни шедевры?

— Нет, — сказал Айзенкопф. — Это невозможно.

— Я понимаю, о чем вы говорите. Робеспьер или Кромвель проявили свои таланты вскоре после того, как пришли в политику. Сталин же двадцать лет делал революцию, оставаясь мелкой сошкой. И вдруг этот воробьишка за короткий срок превратился в царя пернатых. Да, случай беспрецедентный.

Доктор Норд задумался. Еще две недели назад он счел бы подобную гипотезу бредом, не заслуживающим внимания серьезного человека. Но выстроилась целая цепочка фактов, каждый из которых косвенно подтверждал допустимость этой гипотезы, а в своей совокупности факты делали ее почти неспоримой. Сведения о грандиозных способностях большевистского вождя, предположим, можно отнести к области пропагандистского мифотворчества.

Но:

1) Мистер Ротвеллер не затеял бы рискованную экспедицию, не имея на то веских причин.

2) ГПУ не стало бы так нервничать, если б речь шла об обычных исследованиях в области евгеники. Мало ли в мире лабораторий, занимающихся вопросами антропогенетики?

3) Институт пролетарской ингениологии и его директор не были бы окружены такой таинственностью и такой многослойной охраной.

4) Наконец, самый непонятный и тревожный факт — мессидж, содержавшийся в тайнике. Кто бы ни оставил это послание, смысл его очевиден. Во всяком случае, в той части, где прямо говорится о «фармацевте великого человека», то есть профессоре Громове.

Повторив все эти соображения вслух, Гальтон задал коллегам главный вопрос:

— Сформулируем цель. Теперь, когда мы знаем то, что мы знаем, в чем состоит наша задача?

Айзенкопф ответил без колебаний:

— Громова уничтожить. Сыворотку гениальности изъять для дальнейшего изучения.

— Абсолютно согласна, — поддержала своего вечного оппонента княжна. — Прибавлю одно: нужно лишить большевиков возможности продолжать исследования в этой сфере.

Доктор не ожидал такого спонтанного и незыблемого единодушия.

— Речь идет не об опасном маньяке, не о гангстере. Убить ученого? И, судя по всему, незаурядного? Извините, но это противоречит моим правилам.

— Громов опаснее любого гангстера, — с глубокой убежденностью сказал биохимик. — Если мы отступимся и предоставим большевикам свободу действий, через пару лет вы сами проклянете ваши чистоплюйские правила и застрелитесь от раскаяния, да будет поздно. Неужели вы не видите? В мире идет свирепая война на выживание. Естественный отбор, джунгли. Кто мягкотел, сентиментален, медлителен, того сожрут. Вот, например, вы не дали мне прикончить чекистов. Это была ошибка, слабость, из-за которой наша экспедиция, и без того рискованная, подвергается еще большей опасности.

Видя, что брутальные аргументы Айзенкопфа не действуют, в разговор вступила Зоя:

— Боюсь, Гальтон, что он прав. Не будем забывать, что мы с тобой врачи. Здесь, в Советской России, зреет злокачественная опухоль. Ее нужно как можно скорей вырезать. Если мы протянем, операция будет гораздо более тяжелой. А может быть, оперировать окажется поздно. Думай, Гальтон. Ты же умный!

И Норд последовал этому совету.

Он поднял глаза к потолку, где румяная сильфида тщетно пыталась выдернуть из груди стрелу купидона, и честно попробовал найти какое-нибудь другое, более гуманное решение.

Не нашел.

Когда-нибудь мир несомненно станет более цивилизованным и научится избавляться от назревающих угроз без хирургического вмешательства — при помощи мудрой профилактики или медикаментозно. Но не в первой половине буйного двадцатого века…

Члены экспедиции терпеливо ждали, чем закончатся раздумья руководителя. Наконец он со вздохом произнес:

— Что ж, цели обозначены: первая — Громов, вторая — экстракт, третья — прекращение разработок. Переходим к следующему этапу. Как этих целей достичь? Слушаю ваши предложения.