Я почувствовал азарт. Что-то маячило, маячило на границе понимания. Ухватить бы.

Ноготь на мизинце щелкнул под зубами.

Пять убийц. Как минимум трое с «пустой» кровью. Предположим, что все пятеро. А что нам это дает? Что дала Громатову и Шапиро «пустая» кровь? Что дала Синицкому?

Я замер.

Силу. Ах ты ж, Ночь Падения! Силу она дала!

Получилось бы у Громатова без «пустой» крови убить носителя великой фамилии? Нет! Уж на что стар был Меровио, а настроение и мысли секретаря почуял бы сразу. Громатов не то что ножом махнуть – приблизиться бы не смог.

Высшая кровь – не расхожее словосочетание.

В гостях-плену у Гиль-Деттара я на спор, с завязаными глазами, «держал» двух шахар-газизов, которые пытались расстрелять меня из ружей.

Блистательные шахар-газизы, попадающие в суслика или голубя со ста шагов, бесславно мазали с тридцати.

О, они целились, они намечали: сердце, лоб или горло, они не дыша выбирали спусковые крючки.

Я же лишь слегка поправлял их.

Десять выстрелов. Десять возгласов, полных обиды и недоумения. Десять свинцовых шариков в глинобитную стену слева и справа от меня.

Тяжелый взгляд Гиль-Деттара ощущался даже через повязку…

Наклонившись, я приоткрыл штору.

Туман растаял. Улица и дом напротив казались невозможно резкими. Темнели окна. Светил газовый фонарь. Тень его шлагбаумом лежала на мостовой. Шарабан пропал.

Дождался пассажира?

Легкий стук в дверь заставил меня метнуться к «Фатр-Рашди» под подушкой.

– Кто там?

– Я, господин, – шепнули из-за двери.

Я сдвинул засов.

Кровник шагнул в комнату. В свободной рубахе. В подштанниках. С накрытым полотенцем подносом в руках. С огарком свечи в плошке сверху.

– Что это? – спросил я.

– Ну, я чую, не спите… – Майтус повертел головой. – Волнуетесь… А не евши целый день. Разве ж можно не евши?

– На столик, – подсказал я ему, куда ставить поднос.

– Ага.

Он с готовностью подчинился.

Потом снял полотенце, что-то поправил там, что-то переложил, чем-то негромко звякнул. Замер. Снова склонился.

– Майтус… – позвал я.

– Да?

Майтус повернулся ко мне. Лицо его было спокойным, расслабленно-сонным.

– Когда отец сделал тебя кровником?

– Так это… – Он потер щеку. – Две седмицы назад.

– И ты согласился?

– А чего б нет? Я, сколько помню, все при нем…

– А семья?

– Так нет у меня семьи. – Майтус потискал полотенце. – Умерли. Давно уж.

Я сел на постель:

– Извини.

– Да чего там… – Майтус подал мне миску с теплым картофелем: – Кушайте, господин.

– Сядь рядом, – сказал я ему.

Майтус осторожно присел на край, сложил кисти рук на коленях.

Я откусил картофелину, пожевал. Потрескивали фитили. Майтус смотрел в стену. Казалось, что и не дышал.

Рыжеватые усы. Золотящийся глаз.

– Дай руку, – отложив миску, я протянул ладонь.

– Да, господин.

Я закатал левый рукав Майтусовой рубахи.

Поперек запястья бугрилась широкая продолговатая короста. Жесткая, неприятно свекольного цвета. Свежая. А сквозь нее проглядывала бирюза.

Ящерка.

Я колупнул коросту пальцем. Ящерка внутри раскрыла пасть.

Ишь какая! Своих не узнает.

– Как это было, Майтус? Что отец говорил?

– Господин показался мне испуганным.

– Что?

Майтус кивнул.

– Господин сказал: ложись. Я лег. Железо холодное. Вода холодная. Господин нож мне подал, а я взять не могу, пальцы…

Он мотнул головой. Ему было стыдно за ту свою слабость.

– А потом?

– Потом взял. Господин сказал: успокойся, режь быстро, но не глубоко. Положил мне ладонь на затылок. Сказал: вдохни. Я вдохнул. Сказал: режь. Я и чиркнул. А он сказал: вот и хорошо.

Я снова колупнул коросту.

Майтус поморщился, но отдергивать руку не стал.

– Больно?

– Жжется, господин.

Я заглянул ему в глаза:

– Майтус, мне нужно точно знать, что тебе говорил отец. Почему он был напуган. Что его испугало.

– Он сказал, что ошибся.

– В чем?

– Не знаю, господин. Я ослабел. Я плохо слышал.

– Погоди.

Я подтянул к себе мундир.

Вот она, воткнутая в подкладку игла. А вот и платок. Плотный, не сразу и прокусишь.

– Потерпишь, Майтус? – спросил я.

Ответом был судорожный кивок.

Мизинец? Средний? Указательный? Я подул на многострадальные свои пальцы. Какой колоть сейчас?

Указательный.

Игла клюнула подушечку. Кровь выступила влажной бусиной.

– Майтус, – сказал я, – возьми платок, сожми в зубах. А то перебудим тут всех.

– Да, господин.

Кровник забил платок в рот.

Я поправил его руку, чтоб коростой смотрела ровно на меня. Ладонь была липкая, потная.

– Боль будет острой, но короткой.

Майтус зажмурился.

Я выцелил ящерку. Стиснул поудобней иглу.

О, сколько раз я уже колол свои и чужие пальцы, плечи и шеи! Чаще, конечно, свои. А еще, бывало, самого Огюма Терста.

Здесь важен упор локтя. И хват.

Игла опустилась.

Майтус дернулся, замычал, отбив в пол пяткой.

Из-под коросты брызнула, бирюзово блеснув, капля крови, я торопливо прижал ее указательным пальцем.

– Айма тиан шэ…

Кровь смешалась. Моя, отца, Майтуса.

Я моргнул и увидел тяжелую тканую портьеру. Она посеклась справа и золотилась там солнечным светом. Но вокруг было темно.

Пальцы держатся за край железной ванны. Дрожь засела в теле. Холодно. Холодно. Торчат из воды колени. Мои? Чужие? Дрожат.

Поворот головы ловит тень в красном халате и белых кальсонах. Тень скользит мимо. Свеча в шандале выхватывает худое лицо.

Отец!

Нет, не видит, не слышит. Занят. Встал спиной. Движения сухи, работают локти. Что-то звенит. Шелестят листы.

Отец наконец приближается, подает нож. Пальцы скрючились, попробуй ухвати. Как же разлепить-то?

Успокойся, говорит отец, показывает – мою? чужую? – руку, вот вена, вскрывай быстро и неглубоко.

Бормочу. Я что-то бормочу.

Ручка ножа раздвигает пальцы. Шандал на каменном полу.

Вдохни, говорит отец.

Теплая тяжесть охватывает затылок.

Левая моя-чужая рука приподнимается из воды. Как дохлая рыбина. Синеватая вена бьется толчками – ей бы выскочить.

Давай, говорит отец.

Его напряженное лицо уплывает в сторону. Нож взрезает запястье. Получается косо, но все же так, как нужно.

Кровь, которая почему-то кажется черной, натекает в ладонь, струится вниз. Рука опускается. Вода в ванне окрашивается дымным султаном.

Вот и хорошо, шепчет отец.

Портьера раскачивается. Странно колеблется, двоясь, огонь свечи. Голова своевольно откидывается, сводчатый потолок лезет в глаза.

Тиан шэ гоэн…

Слова ласкают слух.

Шэ… гоэн…

Я хочу, говорит отец. Его голос отдаляется и звучит откуда-то из-под свода. Я хочу, чтобы ты верно служил нашей фамилии. Ты должен…

Голос сбивается.

Узкая отцовская ладонь проплывает надо мной-не-мной, по линии жизни идет набухший алым разрез. Что-то капает из него на лоб.

Тиан шэ гоэннин…

Через мгновение вскрытое запястье словно прижигают горящим углем.

Стон вырывается из моего горла. Я пытаюсь убрать руку, но отец держит крепко, кровь его стремится в меня, в вену, по предплечью – в плечо, и дальше, дальше.

Становится жарко. Спекаются губы.

Ты должен спасти Бастеля, говорит с нажимом отец. Он сможет исправить мою ошибку… Ты должен быть рядом с ним.

Слова рассыпаются, гаснут. Издыхает дымком свеча. Капает вода.

Вставай, вставай, кровник, – слышится последним…

Я с сожалением убрал палец с коросты.

Ничего.

Ни намека, ни помощи. Ни скрытого послания. Почему отец ничего не сказал? Не успел? Или не понимал сам? Но ошибка…

Под веками медленно стаяло не мое прошлое.

Майтус привалился к стене, мокрый платок свисал изо рта. Я потянулся к нему кровью: живой – без сознания, но живой.

Разбудить?