Сириус ведь долгое время кашлял и недомогал и наконец пошел к доктору, который прослушал ему легкие и нашел, что они в довольно плохом состоянии. Поэтому ему предписано лежать в постели, и вообще все это само по себе достаточно неприятно. Но с другой стороны, Сириус искренне доволен, что опять остался один. Недолгое сожительство с Юлией было для него мучением отчасти оттого, что все яснее обнаруживалось, как мало они друг для друга подходят, отчасти же из-за презрительной холодности, которую постоянно источала кузнечиха.

Что касается самого кузнеца Янниксена, он всегда отечески вступался за Сириуса, как верный его друг и защитник, и то же самое можно с полным правом сказать о малярном мастере Мак Бетте. Когда Юлия в ноябре месяце благополучно разрешилась от бремени дочкой и доктор дал семейству понять, что присутствие в доме Сириуса нежелательно, поскольку он является носителем инфекции, кузнец с маляром, коротко посовещавшись, приняли решение, которое и привело к нынешнему устройству дел.

И вот теперь Сириус лежит в своей старой комнатушке и может, по существу, распоряжаться собою как хочет. Кузнец заботится о том, чтобы он получал все необходимое, за исключением разве что бумаги для своих писаний. Но тут на выручку пришел Мак Бетт, передавший в распоряжение поэта старые обойные обрезки, которые он сам подровнял и переплел в тетради.

Эти тетради будут теперь заполняться стихами. Они лежат и алчут, чтобы их поскорей употребили в дело. Не беда, что они не из гладкой белой бумаги. Напротив, есть даже особая прелесть в том, что на обороте каждого листа — цветы и завитушки. Точно, сочиняя, продираешься сквозь волшебный лес. А луна светит сегодня так ясно, что вполне можно писать при одном ее свете.

Ах, луна! Она совсем недавно взошла над кузнецовым садом, тяжелая и красная, как будто упарилась во время восхождения. Или как будто это вовсе не мертвая луна, а новорожденная, живая земля в первый день творения. Но мало-помалу жаркий румянец сошел с нее, и теперь она стала самой собой, одинокая, но беспечальная луна, вечная лучезарная ладья в океане ночи.

Да, можно без конца говорить о луне, об этой немеркнущей старинной драгоценности, которую каждый ребенок на земле мечтает поймать и сделать своей игрушкой! А ведь никакое земное расстояние не сравнится с расстоянием до луны.

Сириус лежит, вглядываясь в старый и поблекший, непроницаемый лик луны. Сегодня этот лик спокоен и как-то удивительно нетронут, словно влекущая к себе неисписанная страница. Вообще же он постоянно меняет выражение. Нет лика более неожиданно и причудливо изменчивого. То он внимательный, хитро приглядывающийся, то он сонный и безучастный. Иногда скользит по нему добродушная улыбка, а иногда мелькает раздражение, о да, луна может даже разозлиться, прийти в этакую тихую и немного дурашливую ярость, как это бывает в ветреную погоду, когда тучи несутся, то и дело цепляя ее за нос.

Но и торжественной может она быть, в особенности когда ее окружает широкая и светлая лунная усадьба, обрамленная радужной каймой. Тогда выражение у нее отрешенное и величественно серьезное. И та же луна в другое время опускается до самого пошлого безразличия и превращается в старую сонливую лежебоку и нелюдимку, которая только и хочет, чтоб ей не мешали спокойно дремать в ее перинах.

Сириус вспоминает ту пору, когда до него вдруг дошло, что луна не человекоподобное существо, а небесное тело, как и земля. В те времена полагали, что это влажный и топкий мир, сплошь одни непроходимые болота, кое-где пересеченные ленивыми речками, теряющимися в стоячих озерах и морях. Сириус подростком вжился в этот водянистый, сочащийся лунный мир и мысленно исплавал все его загадочные воды: море Паров, море Плодородия, море Влажности, озеро Сновидений и как они там еще называются.

Позже он узнал, к своему огорчению, что луна — это иссохшая и мерзлая пустыня, безотрадная, унылая руина в непостижимых просторах вселенной.

И все же луна — это, конечно, нечто иное, нечто большее, чем просто мертвый обломок, и хотя ее свет лишен тепла, зато у него есть особенная, живая чародейская душа. Он творит свое вечное колдовство в ночных водах земли, играет в блестящих верхушках водорослей, оживляет своей магией камни и травы, волшебной молнией сверкает в окнах, зажигает изумлением детские глаза, высекает яркие искры страсти и мечтаний в молодых влюбленных сердцах.

Ах, луна, старая насмешница и плутовка, ей ведомо все, она видит оборотную сторону вещей, ее никто не проведет. Она знает наизусть прошлое мира, ей быть и безмолвным свидетелем грядущего с его беспредельными возможностями.

Да, о луне можно говорить без конца! Сириус достает карандаш и берет одну из Макбеттовых обойных тетрадей.

Ведь луна — это зеркало, которое отражает глубины мироздания и бесконечность вселенной, но порою туманится от горестных вздохов человеческих сердец. О ты, древняя и вечно молодая, тебе в лицо выдыхает все тленное тихую свою печаль. Ты бодрствуешь у колыбели и у смертного одра, ты вечно баюкаешь усталых, навевая им сны. Ты хранишь верность умершим и знаешь даже самые забытые могилы.

Ты подруга больного поэта, ты холодишь его влажный лоб и щедро льешь в одинокую душу огромность вселенского уюта.

Мы уже быстрыми шагами приближаемся к концу повествования о пропащих музыкантах. Это была, надо признаться, в целом довольно грустная история, однако она, как и все на этом свете, имела и свои светлые стороны, ведь, хотя судьба наших друзей напоследок сложилась несчастливо, зато им даны были радость и надежды, музыка и любовь в их лучшие годы, товарищество и взаимовыручка — все то, что делает жизнь прекрасной. Нельзя сказать, что это был рассказ об утраченных иллюзиях или о торжестве несправедливости, и только. Да и, как-никак, ведь в итоге всего осталось нечто по-настоящему значительное, нечто такое, что позже, когда созрело для этого время, было по достоинству оценено умными и пытливыми и вызвало по меньшей мере растерянность у раздраженных и косных: стихи Сириуса и скрипичная игра. Орфея.

Сириус, как уже говорилось, не изведал счастья быть признанным при жизни. Зато в душе его жило иное счастье — несравненное счастье, которым поэзия одаривает своих служителей.

Сириус не отличался ни острым умом, ни практической сметкой, вел он себя по большей части совершенно несуразно, поэтому не приходится удивляться, что здравомыслящие людишки клеймили его неукротимым презрением. Что ж, зато ему довелось стать одним из тех, кто вдыхает в вещи живую душу, пробуждает несмысленную природу от вековечной спячки и дарует ей тот язык, о котором так безумно тоскует все лишенное возможности самовыражения: человеческий язык искусства.

Вот этот-то поразительный процесс и развертывается в чердачной комнатушке, где Сириус лежит и пишет стихи между цветами в Макбеттовых тетрадях. И подобное же чудо совершается одновременно в кладовой у учителя танцев Линненскова, где Орфей стоит и играет на отцовской скрипке.

Безудержное увлечение скрипкой захлестнуло паренька, как неистовый зимний ливень, в ту пору, когда у него начал ломаться голос, в укрупнившихся чертах проступило отчаяние, а в душе возникли мучительные религиозные сомнения. Что эти последние, если и не были разбужены, то, во всяком случае, преступно подогревались Анкерсеном, который после исчезновения Морица обрушился со своими визитами на семейство в Гладильне, точно чума, это само собой разумеется, и неизвестно, чем бы кончилось, если бы не вмешательство Оле Брэнди с его издевательскими речами, неизменно выполнявшими роль врачующего и очистительного противоядия.

Справедливость требует также помянуть добрым словом учителя танцев Линненскова. Он предоставил в распоряжение юного музыканта свою отличную просторную кладовую и вообще щедро лил все масло, какое только мог выжать, разжигая музыкальный огонь в душе мальчика.