Петренко прошелся по комнате и уже без улыбки, задумчиво сказал:

— А вообще-то вы правы. Не хлебом единым жив человек. Хоть хлеб — это главное, но «мир без песен не интересен».

После «четверга» Елена и Саша вместе вышли из редакции. Северный ветер, буйствуя и подгоняя, ожесточенно бил то в спину, то в грудь, забирался за воротник, обдавал пригоршнями дождя лицо, раскачивал и гнул молодые деревца.

— Помните? Люди мыслят о лютне, о лире, — сказал Саша, останавливаясь. — С вами, Леночка, мне хочется говорить только о чем-то нежном, поэтическом. Вы, наверное, стихи пишете?

— В детстве было, — смутилась Лена. — Но все какие-то школярские, стенгазетные: «стол», «пол», «вол», «кровь», «любовь», Ужас! Бросила. Лучше читать хорошие стихи, чем писать плохие. Правда?

— Как сказать, — уклонился от прямого ответа Саша. — Автор всегда недоволен им созданным.

— Поэт — это призвание, но он еще должен постоянно быть в движении, путешествовать, набираться впечатлений, — Лена стряхнула с волос серебристые капельки. — У него впечатления накапливаются годами, как листочки в тетрадке: всю жизнь, каждый день, каждый час, но… «лишь божественный глагол до слуха чуткого коснется, душа поэта встрепенется». Понял? Встрепенется…

— Вдохновение, порыв, — согласился Саша.

Разогнав тучи и открыв усыпанное золотистыми осколками небо, ветер счел свою обязанность выполненной и внезапно стих. В помощь городским фонарям пришла луна, освещая освеженные и умытые дождем деревья, дома, улицы.

— Вот именно, вдохновение… — после минутной паузы проговорила Лена. — А мои школьные вирши к праздникам годились бы, пожалуй, только для макулатуры. Поэтического таланта, увы, не получилось.

— Зато вы преуспеваете в журналистике. Диплом с отличием. Работаете в областной газете. И вообще…

— Что вообще? — внимательно посмотрела на Сашу Елена.

— Самая лучшая, — еле слышно ответил Быховский.

— Вы говорите правду, Саша? — так же тихо спросила Лена.

— Чистая правда, Елена Ивановна, Леночка, честное слово. Самая, самая на свете….

Встреча с Машей взволновала и ошеломила Курганского. Теперь он постоянно думал о ней и все, что казалось забытым навсегда, снова оживало в памяти. Яша отчетливо вспоминал каждый день, начиная от первого знакомства в Шауляе (тут Маша приняла взвод его батареи) до Кенигсберга, где ее тяжело ранило. Как мало им было отпущено дней для короткого и тревожного счастья видеть друг друга, украдкой обняться, сказать что-то при встрече. Они стыдились этой пробуждающейся любви в такое неподходящее и суровое время, стыдились и одновременно радовались тому, что она пришла, заполнила их сердца, расцвела точно куст сирени в стужу и непогоду. И теперь, почти полтора десятилетия спустя, Курганский с особой силой ощутил, что все это вновь вернулось к нему и уже никуда не уйти от этого радостного и щемящего чувства. Он совсем не думал о минувших без нее годах, ему казалось, что их вовсе и не было этих долгих лет разлуки, что просто-напросто запоздала их весна, как запаздывает поезд в пути.

Яков Филиппович сидел за редакционным столом, просматривал подготовленные к сдаче в секретариат странички, а перед глазами была Маша, молодая и та, которую он встретил теперь в райцентре, грустная и улыбающаяся, встревоженная и счастливая. Думы о неожиданной встрече настолько овладели Курганским, что он, пожалуй, единственный в редакции безучастно отнесся и к резким словам Савочкина, и к приказу, висевшему на редакционной доске объявлений. Но остальные недоумевали: все это так не похоже на Курганского, так не вязалось с его абсолютной точностью, аккуратностью, дисциплинированностью. На планерке Савочкин сообщил, что Курганский прогулял эти дни в районе, заведя флирт с начальницей местной гостиницы.

— Извинитесь немедленно! — вскочил Яков.

— Как вам нравятся эти страсти-мордасти? — драматически воскликнул замредактора.

Рассчитанный на внешний эффект возглас Савочкина, однако, не нашел поддержки, а лишь усилил недоверие к приказу и к мерам, принятым заместителем редактора. Секретарь партийного бюро Сергиенко после планерки зашел к Курганскому. Ни разу не перебив его и не задавая вопросов, он с глубоким сочувствием выслушал исповедь уже много познавшего одинокого человека, ветерана войны о боях, о потерянной и вновь обретенной любви.

— Извини, Яков Филиппович, что я вторгся в твое заветное, — проговорил наконец Сергиенко. — Я понимаю, как тяжел тебе этот разговор. На партбюро я сам доложу обо всем. И твоя докладная, и, кстати, письмо, которое мы получили из района, мне кажется веской причиной, чтобы не печатать в газете панегирика.

Заседание партийного бюро состоялось в тот же вечер.

— Дано задание — надо его выполнить, разбиться вдребезги, а выполнить, — начал свою речь Савочкин.

— А если оно неправильное по существу? — спросил Сергиенко.

— Этого не может быть. Вот данные статуправления, — Савочкин развернул на столе бумажную простыню, усеянную цифрами. — Вот сводка, которую я взял в сельхозуправлении. Вполне объективный и единственно достоверный источник. Я согласен извиниться за то, что, может быть, недостаточно корректно высказался о фронтовом друге Курганского. Моя ошибка — признаю и прошу меня простить, но верить сомнительным и случайным заявлениям некомпетентных лиц, субъективным оценкам и не верить официальной отчетности — это, простите, не только благодушие, а преступление. А если еще, исходя из этого, срывать важнейшее редакционное задание — преступление вдвойне. И партбюро не может пройти мимо этой расхлябанности. Хорошо, что я все-таки спас положение.

Удовлетворенный своей ролью, Савочкин опустился на стул.

— Спасли или наоборот? — бесстрастно спросил Сергиенко.

— Спас! Поверьте моему опыту.

— А не поторопились ли, Илья Терентьевич? — задал вопрос член партбюро, сотрудник отдела пропаганды Зинченко.

— Думаю, что нет, — ответил Савочкин. — Интуиция меня пока еще не подводила.

— Мне не понятно, — поднялась Елена. — Наш товарищ с легким сердцем поехал положительный материал писать. Но у него возникли сомнения, и он попросил разрешения проверить факты. Почему ему не дали этой возможности?

— У нас ежедневная газета, а не ежемесячник, — отпарировал зам. — Дорога ложка к обеду…

Курганский говорил тихо и спокойно. Он не касался личного, а объяснил причину, по которой не мог, не имел права передать хвалебную корреспонденцию.

— Понятно? — спросил Сергиенко, обращаясь к присутствующим.

— Мне вполне, — первым откликнулся Савочкин. — Грубое нарушение партийной и трудовой дисциплины.

— Не все понятно, — откликнулся заведующий отделом культуры Барабаш.

— Не все, — эхом повторила Лена. — Не понятно, каково истинное положение дел в колхозе «Гигант» да и в районе. Сигналы серьезные. Надо все проверить на месте.

— Ну что ж, — развел руками Сергиенко. — У нас прижилась, пусть не очень хорошая, но традиция. Кто предлагает — тот и выполняет. Есть предложение командировать самого молодого члена партбюро Елену Ивановну Ивченко в Чижевский район. Нет возражений? Я доложу о нашем мнении Василию Захаровичу, тем более что он послезавтра приезжает.

Вечерами Саша спешил в редакцию «Зари». Иногда он приносил в промышленный отдел заметку, затем спускался вниз и в условленном месте ждал Лену. Вдвоем они бродили по опустевшим окраинным улицам, разыскивали в парке свободную скамейку и, опустившись на нее, забывали обо всем: видели только друг друга, слышали только шепот губ. Они искренне возмущались прохожими, которые лениво шествовали мимо скамеек, проявляя явно излишнее любопытство, одобряли тех, кто проходил быстро «красноармейским шагом». Воскресные дни проводили вместе. С утра, нагруженные всякой снедью, встречались у трамвайной остановки и направлялись в самый далекий густой и приветливый лесопарк. Тут, на лоне, пусть не очень первозданной, но все же менее «цивилизованной» природы, где и скамеек-то нет и любопытных взглядов поменьше, они отдыхали, рассказывали друг другу смешные и грустные истории. Саша придумывал их начало. Умолкал, прерывая повествование на самом интересном месте, и Лена подхватывала эстафету, продолжала устный рассказ, затем вновь подключался Саша… Импровизация, веселая и печальная, серьезная и пустяковая, радовала и забавляла их. Приносили они в парк новые книги, журналы и вслух читали наиболее интересное. День заканчивался, как правило, походом в театр или концертный зал филармонии, если не считать по крайней мере еще двух часов, уходивших на расставание — на споры о только что увиденном, на милые, всякий раз повторяемые неповторимые слова…