— Ты не ошибся, точно девятнадцать?
Данилов сверился со своими записями и подтвердил:
— Да, никакой ошибки.
— Интересно! — Александр Борисович закинул руки за голову, глядя через окно куда-то вдаль. Потом, обернувшись и заметив удивленное, ждущее лицо Михаила, махнул рукой: — Может, и ерунда, не знаю. Возможно, только совпадение. Так что пока лучше промолчу.
Он и правда не хотел пока говорить о том узелочке, который как бы сам собой завязался в голове: номерной девятнадцатый завод был основным ядром научно-производственного объединения «Вспышка», директором которого много лет состоял покойный Сергей Степанович Санин.
Угодив под выстрел снайпера, который раздался вскоре после его возвращения от губернатора Платова, Турецкий в тот вечер так и не смог допросить Наташу в качестве свидетеля.
— Вот что, Миша, — сказал Турецкий, — понимаю, как ты замотался, и, по совести говоря, если бы я был не зверь, а хороший начальник, дал бы я тебе часочка два-три отдохнуть. Но кому-то из нас должно было не повезти, Миша. И вот я — зверь, а ты — подчиненный. Хлебни чайку, перекуси и отправляйся-ка ты с деликатнейшим поручением: найди Санину и привези сюда.
— Легко сказать — найди! — вскинулся Данилов. — Мы ведь, Александр Борисович, не в Шепетовке какой-нибудь!
— Может, и хорошо, что не в Шепетовке, потому что за ней, как я думаю, сейчас могут таскаться те, от кого вы тогда ее охраняли. Хотя, насколько я разбираюсь в электричестве, ее жизни и здоровью сейчас ничего не угрожает. Ну, где она может быть? В университете, в штаб-квартире «Гражданского действия», в библиотеке или дома. Последнее вероятней всего. Мы должны были увидеться с ней в тот вечер, но свидание не состоялось. Отправляйся прямо домой. Чтобы, случаем, не засветиться, никуда больше не мотайся. Просто войди в ее подъезд и, если ее не окажется дома, кинь записку в почтовый ящик. Текст такой, запоминай: «Если хотите снова полюбоваться на реку у пиццерии, позвоните по телефону... » Оставишь свой номер в гостинице. А дальше свяжешься и осторожно привезешь сюда. Она девушка сообразительная, все поймет.
— Опасно, — сказал Данилов. — Если ее действительно секут, слишком много слабых точек.
— Да, — сказал Турецкий. — Жизнь, как известно, вообще опасна, и этой аксиомы пока никто не опроверг. Был бы у меня другой выход... Но, увы, его нет! В общем, найди там чего-нибудь на кухне и жми!
«А ведь старуха Фортуна, похоже, соизволила таки обратить ко мне свое чело, — подумал Турецкий, когда вечером того же дня Данилов пропустил в комнату долгожданную гостью. — Молодец, старушка, так держать! Вот и пулю отвела, и Грязнов прямо с неба свалился, и Наташа Санина собственной персоной... »
За эти дни она, кажется, здорово сдала, ещё больше похудела и осунулась, как в народе говорят, почернела лицом. Горе, от него не убежишь, не спрячешься... Но при виде Турецкого ее лицо осветилось неподдельной радостью.
— Как я рада! — воскликнула она. — Ваш Миша по дороге мне все объяснил, но вот сейчас, когда я вижу вас рядом... Честное слово, я ужасно рада!
— А уж как я-то рад! — пожимая ей руку и помогая снять плащ, сказал Турецкий. — Запросто могли б никогда уже не увидеться.
Турецкий с благодарностью взглянул на Данилова, но было в его взгляде и что-то требовательное, и молодой следователь поспешил оставить их одних.
— Вот, — вздохнул Турецкий, — сижу тут в заточении. Хотя, конечно, долго не высижу.
— Я сделала то, что вы просили, записала практически все, что рассказала тогда на берегу, — сказала Наташа и протянула ему несколько страниц, набранных на компьютере.
Он взял странички, пробежал глазами первую, вторую, заглянул в конец.
— Смелая вы женщина, — сказал он, — идёте до конца. Только, Наташа, — продолжил он мягко и тепло взглянул ей в глаза, — вы рассказали мне то, что было, ну и все. Рассказали, и умерло. Совершенно необязательно еще кому-то, кроме меня, быть посвященным ну, скажем так, во все детали... Начать надо вот отсюда, с середины третьей страницы. А первые две свести к одной фразе: «Тогда-то и тогда-то я познакомилась с гражданином Клемешевым, знакомство носило случайный характер, но, когда спустя почти два года мы столкнулись на телевидении в ходе предвыборной кампании накануне выборов мэра, он угрожал мне и сказал, что если я встану на его пути в его намерении занять должность мэра, то он расправится с близким мне человеком, Русаковым». Оставьте и то, что после высказанных вслух угроз и вы, и Русаков начали испытывать психологическое давление. Вы отмечали за собой слежку и новые угрозы по телефону. Все это серьезнее, чем может кому-то показаться, тем более что они, к несчастью, были осуществлены. Угрозы высказывались также и в адрес других помощников и товарищей Русакова из числа руководителей движения. Напишите это все от руки в бланке протокола, поставьте подпись вот в этом, и в этом местах. Вы расписываетесь за то, что я предупредил вас об ответственности за отказ от дачи показаний и за дачу заведомо ложных показаний. И вот что еще... Помните, там, у реки, вы неоднократно называли Клемешева оборотнем. Что вы имели в виду?
— В нем как будто живет одновременно несколько разных людей. То он в одном обличье, то в другом. То он мягкий, интеллигентный, все понимающий, порой даже милый, но я видела его и страшным, просто зверем, будто выпрыгнул с экрана из фильма ужасов. Я видела его в разных масках. Однажды ночью я случайно услышала, как он говорил с кем-то по телефону, и на меня пахнуло форменной жутью. Он говорил, как матерый урка, как уголовник, и знаете, Александр Борисович, я поняла, что он отдавал кому-то очень важные приказы. Он говорил так, как генерал с каким-нибудь ефрейтором, и у меня тогда еще закралась мысль, что он и оставался у меня лишь для того, чтобы с кем-то связываться из своих подчиненных, отдавать распоряжения и получать от них какие-то донесения, наверняка зная, что по моему телефону можно говорить спокойно, будучи уверенным, что здесь никто подслушивать не станет. Я уверена, абсолютно уверена, это действительно страшный, очень страшный человек, для которого жизнь другого — ничто! И когда я услышала, что в вас стреляли, первая мысль моя была: он все же сумел выследить нас, заподозрил, что вы узнали то, что известно мне. Что могла я чувствовать, подумайте, при мысли, что прямо или косвенно, но я стала виновницей гибели моего Русакова и этого покушения на вас!
— Могу вас успокоить, — сказал Турецкий, хотя вовсе не был уверен в том, что говорит, — уж кто-кто, а вы-то здесь наверняка ни при чем. Такова наша планида, знаете ли, что в нашем устранении, ликвидации и так далее почти всегда кто-то заинтересован. Причем, как ни странно, порой нашей смерти одновременно хотят люди, являющиеся злейшими врагами. Ну да ладно... Итак, вернемся к этому слову «оборотень». Простите. Наташа, конечно, такие вопросы задавать не слишком этично, но здесь опять же специфика нашего скучного ремесла... Вы рассказали мне многое. А я как будто пользуюсь вашим доверием. Но сейчас это страшно важно. Скажите, на теле Клемешева есть какие-то приметы, ну, рубцы, шрамы, татуировки, быть может, что-то еще, какие-то характерные особенности?
— Да, у него есть две татуировки, обе на руках ниже плеча. Наверное, была и третья, не помню, то ли на правой, то ли на левой руке, на тыльной стороне ладони, между большим и указательным пальцами. Он, наверное, ее свел, то ли хирургически, то ли лазером, но следы остались...
— А вы помните, что это были за наколки? — спросил Турецкий.
— Конечно, помню, — ответила она. — Я вообще слишком многое помню и, как ни стараюсь, не могу забыть. Только могу перепутать, что на левой, а что на правой руке.
— Ладно, неважно, попробуйте напрячь память и описать их как можно подробнее и точнее.
— Да я просто могу их нарисовать, — сказала Наташа. — Все-таки когда-то в художественной школе училась, память зрительная хорошая. Я помню, — сказала она глухо, — когда мы были с ним рядом, я часто смотрела на них, а однажды спросила, больно ли, когда это делают?
