Такого рода предложение породило всюду разговоры, но отказаться было невозможно. Ван Ворден ранил первых шестерых, выступивших против него утром, после чего сел с остальными пятью обедать.

После обеда опять взялись за оружие. Ван Ворден ранил трех, десятый ранил его в плечо, а одиннадцатый пронзил шпагой насквозь и оставил бездыханным на месте.

Искусный хирург спас жизнь храброму фламандцу, но было уж не до хунты, не до процесса, и король простил герцога Сидонию.

Мы провели еще одну кампанию, не посрамив своей чести, но уже без прежнего пыла. Впервые нас постигло несчастье. Герцог всегда высоко ценил отвагу и военные способности ван Берга, корил себя за чрезмерную ревность к моему спокойствию, послужившую причиной таких печальных событий. Он понял, что недостаточно одного доброго желания, необходимо еще уменье его проявлять.

Что касается меня, я, подобно многим мужьям, таил в душе свою боль и от этого страдал еще больше. С тех пор мы перестали мечтать о том, чтобы сделать Испанию счастливой.

Между тем наступил мир, и герцог решил отправиться в путешествие. Мы объехали вдвоем Италию, Францию и Англию. После возвращения благородный друг мой вошел в Совет Кастилии, мне доверили при этом Совете должность референдария.

Время, проведенное в путешествиях, и последующие годы произвели большие перемены в образе мыслей герцога. Он не только отошел от прежних порывов своей молодости, но даже любимой добродетелью его стала предусмотрительность. Общественное благо, предмет юношеских мечтаний, оставалось и теперь его глубокой страстью, но теперь он уже знал, что всего нельзя добиться сразу, что надо сперва подготовить умы, по возможности скрывая свои средства и цели.

В своей опасливости он доходил до того, что в Совете как будто никогда не имел своего мнения, а всегда присоединялся к чужому, а между тем, как раз наоборот, другие говорили его словами. Но чем тщательней скрывал герцог свои способности от общества, тем ярче они раскрывались. Испанцы разгадали его и полюбили. Двор начал ему завидовать. Ему предложили пост в Лиссабоне.

Понимая, что отказываться нельзя, он его принял, но с условием, что я стану государственным секретарем.

С тех пор я его больше не видел, но сердца наши всегда вместе.

Когда цыган дошел до этого места своего повествования, ему доложили, что таборные дела требуют его присутствия. Как только он ушел, заговорил Веласкес:

– Хотя я слушаю нашего хозяина со всем возможным вниманием, я не могу уловить в словах его ни малейшей связи. Я попросту не знаю, кто говорит, а кто слушает. Маркиз де Вальфлорида рассказывает дочери свои приключения, а та рассказывает их вожаку цыган, а тот снова рассказывает их нам. Настоящий лабиринт. Мне всегда казалось, что романы и прочие произведения такого рода нужно составлять в несколько колонок, наподобие хронологических таблиц.

– Ты прав, сеньор, – ответила Ревекка. – Например, в одной колонке можно было бы прочесть, что сеньора де Вальфлорида обманывает мужа, а из другой узнать, как это на нем отразилось, что, разумеется, пролило бы новый свет на все повествование.

– Я имею в виду не это, – возразил Веласкес. – А вот, например, герцог Сидония: я еще должен разобраться в его характере, а он тем временем уже лежит в гробу. Не лучше ли было бы начать с португальской войны? Тогда во второй колонке я познакомился бы с доктором Сангре Морено, рассуждающим о врачебном искусстве, и не удивился бы, видя, что один вскрывает труп другого.

– Конечно, – перебила Ревекка, – сплошные неожиданности делают повествованье малоинтересным, так как никогда невозможно догадаться, что будет дальше.

Тут я взял слово и сказал, что во время войны с Португалией мой отец был еще очень молод, – приходится только диву даваться той рассудительности, которую он проявил в деле герцога Медины Сидонии.

– Тут и говорить не о чем, – сказала Ревекка. – Если бы он не вызвал на поединок одиннадцать офицеров, дело могло бы дойти до скандала, и он правильно поступил, не допустив этого.

Мне показалось, что Ревекка над нами издевается. Я подметил в ее характере черты насмешливости и неверия. Я подумал, что, быть может, она могла бы рассказать нам о происшествиях, совершенно непохожих на историю небесных близнецов, и решил расспросить ее, так ли это.

Между тем наступила пора расходиться, и каждый пошел к себе.

Мы все сошлись довольно рано, и цыган, имея свободное время, продолжил свое повествование.

Герцогиня Сидония, рассказав мне историю своего отца, несколько дней совсем не показывалась, и корзинку приносила Хиральда. От нее я также узнал, что вопрос обо мне разрешился благоприятно благодаря заступничеству со стороны дяди моей матери. В конце концов священнослужители даже были рады, что я от них убежал. В приговоре святой инквизиции мой поступок именовался легкомысленным, и на меня налагалась двухлетняя епитимья, а имя и фамилия мои были обозначены только инициалами. Хиральда сообщила мне также, что тетя моя желает, чтобы я скрывался в течение двух лет, а она пока сама поедет в Мадрид и займется там управлением деревушкой, которую отец предназначил для моего содержания. Я спросил Хиральду, неужели она думает, что я выдержу эти два года в подземелье. Она ответила, что у меня нет другого выхода; да и ее собственная безопасность требует того же.

На другой день, к великой моей радости, пришла сама герцогиня; я любил ее гораздо больше, чем высокомерную кормилицу. Хотелось мне также узнать продолжение ее приключений. Я попросил ее продолжить свой рассказ, и она начала так.

Я поблагодарила отца за то доверие, с каким он посвятил меня в самые существенные события своей жизни. В следующую пятницу я опять вручила ему письмо от герцога Сидонии. Он не читал мне ни этого письма, ни последующих, которые он получал каждую неделю, но часто с удовольствием рассказывал о своем друге.

Вскоре меня посетила пожилая женщина, вдова одного офицера. Отец ее был вассалом герцога, и она стала просить возвращения лена, что зависело от герцога Сидонии. До тех пор никто никогда не обращался ко мне с просьбой о поддержке, и этот случай польстил моему самолюбию. Я написала ходатайство, в котором ясно и подробно перечислила все права бедной вдовы. Отнесла эту бумагу отцу, который был ею очень доволен и послал ее герцогу. По правде говоря, я на это надеялась. Герцог признал претензию вдовы и написал мне чрезвычайно любезное письмо, восхищаясь столь ранним моим умственным развитием. Через некоторое время я снова нашла повод написать ему и снова получила письмо, в котором он восхищался моей сообразительностью. А я в самом деле уделяла много времени работе над собой, и Хиральда помогала мне в этом. Когда я писала второе письмо свое, мне только что исполнилось пятнадцать лет.

Однажды, находясь в кабинете отца, я вдруг услыхала шум на улице и крики сбежавшейся толпы. Подбежав к окну, я увидела множество народа, суетливо теснящегося и провожающего как бы в триумфальном шествии золоченую карету, на которой я узнала герб герцога Сидонии. Толпа идальго и пажей подскочила к дверце, и оттуда вышел мужчина очень приятной наружности, в кастильском наряде, который при дворе тогда уже выходил из моды. На нем был короткий плащ, брыжи, султан из перьев на шляпе, – но главным великолепием наряда был висящий на груди, осыпанный бриллиантами орден Золотого Руна. Отец мой тоже подошел к окну.

– Ах, это он! – воскликнул отец. – Я ждал, что он приедет.

Я ушла к себе и познакомилась с герцогом только на другой день; в дальнейшем, однако, я видела его каждый день, так как он почти не выходил из дома моего отца.

Двор вызвал герцога по вопросам великой важности. Дело шло о подавлении беспорядков, возникших из-за сбора налогов в Арагоне. В этом королевстве наиболее знатные люди называются ricos hombres и считаются равными кастильским грандам; род Сидониев был среди них самым старшим. Этого было довольно для того, чтоб к нему внимательно прислушивались; кроме того, его любили за многие качества.