— Жить буду с вами. Дом построю, тут, рядом с вашими домами. Но женщин мне не надо. Я не имею права тешить плоть и радоваться, глядя на потомство. Все люди станут мне сынами. Все станут одинаково любимы. Да будет так.

— Пусть будет так, — ответили ему. — Потом нам скажешь, что означать должны твои неясные слова.

За две недели он ослаб, кровоточили его израненные ноги, и четверо носилыциков-тамемов его тащили на носилках. Так было положено начало его пути в Анауак на плоскогорье. Всюду люди, оповещенные заранее, его встречали, радовались его приходу.

— Идет Кецалькоатль! Новая пора настала для древнего Анауака! Пусть будет сладостен и легок путь его по нашим землям. Всюду и везде.

Ему несли цветы и птичьи перья. Так он шел до Тулы[12] и примечал красоты и богатства здешних мест.

— Здесь буду править. Буду строить. Буду делать. — Он говорил и приносил благодарение небу.

Ему встречалось множество людей на этих землях.

— Все будут братьями, сынами мне. Я стану ими управлять, — так говорил себе Кецалькоатль, воздавая должное своей отваге. — Я изменю обычаи. Сменю богов, введу здесь новые обряды. Я сделаю их равными, богатыми, свободными и добрыми.

Ему построили большую хижину, где он стал жить. В ту пору люди Тулы умели мастерить лишь хижины из листьев и шестов. И дали в услужение помимо Татле и Акатля, как он просил, тех четверых тамемов, которые несли его в пути.

Весь первый день Кецалькоатль не выходил и долго размышлял.

На следующий день он вышел из дому в сопровождении Татле. Весь город обошел он вместе с мальчиком, не обронив ни слова. С плеч и до самых его пят спускалась мантия блестящая, им смастеренная из ярких птичьих перьев. Шел он не торопясь и величаво. Все дивились его большому росту, ладной стати; будто бы средь хижин шествовал сам Бог с нагим и смуглым человечком. Все на него глядели с восхищеньем.

— Какой высокий, светлокожий, сильный Кецалькоатль, — шептались люди. — Жить с нами будет.

Многие в молчании шли за ним до дома, до порога.

На третий день готовился народный праздник: пленных двух чичимеков[13] диких, захваченных в бою воителями Тулы, в жертву богам жрецы собрались принести. Те пленники едва умели говорить по-человечески, как люди.

Жителей всех утром поднял громкий стук: по полым чурбакам стучали палками, сзывая насладиться зрелищем кровавым жертвоприношения, как требовал обычай старый. Пленников готовились, взяв за руки и за ноги, швырнуть на плоский камень — голою спиною книзу, грудью кверху. Сильные жрецы — числом четыре — были должны держать их крепко. Пятый — кремневый нож точил, чтобы рассечь грудную клетку, вырвать сердце. Теплое трепещущее сердце преподносили Богу, дабы Его умилостивить лучшим блюдом, испить дать крови человека — высшего среди земных созданий всех, для которого вся живность прочая всего лишь пища.

Все было готово для обряда Ждали только восхода солнца. Обе жертвы, крича и плача, отбивались, но их нещадно колотили и волочили по земле под смех всего народа. И наконец, избитых, раненых, втащили на верхнюю площадку Пирамиды, к храму. Но тут пришел Кецалькоатль и, подняв руки, стал снова медленно взбираться по ступеням к жертвенному алтарю у храма.

— Братья, остановитесь! — зазвучал его громоподобный голос.

Все смолкли.

— Я — Кецалькоатль, и вам поведать вот что я хочу. Во-первых, кто нам право дал чужой распоряжаться кровью? Можем мы пролить лишь кровь свою. И во-вторых, умею я заставить дерево запеть по-человечьи.

Жертв державшие жрецы в ответ сердито огрызнулись:

— Нам не мешай. Таков обряд! Разгневаются боги! Так было и так будет! Этому учили наши предки! Таков порядок, заведенный в мире!

— Нет, это не порядок мира! Есть и другой, — сказал Кецалькоатль. — Много лучше. Я за него стою! Но нам не время спорить. Я лишь прошу вас казнь отложить, покуда в полдень я не заставлю дерево запеть.

— Да будет так. — Вожди сказали.

— Нет, — им ответили жрецы.

— Да будет так, — сказал народ, во все глаза глядевший на Кецалькоатля.

Перед всеми Кецалькоатль снял мантию и принялся за дело. Взял несколько ножей кремневых и хворост запалил, нашел полено толстое и сердцевину выжег в нем. Три прорези проделал, а к полудню вбил клапаны. Деревянный барабан гудел под его пальцами и завывал.

— Заставил петь он дерево! — возликовал народ, услышав звуки, ощутив магическое свойство ритма.

— Вправду, чудесные он может делать вещи.

Кецалькоатль играл, играл, играл на тепонацтле[14]. Гулкий и равномерный перестук звучал как музыка, как танец, и стали люди танцевать, не чувствуя жары полуденного солнца, не видя, как оно клонится к горизонту. Плясали все самозабвенно, забыв о зрелище манящем — смерти. Прекрасный голос дерева увлек их души, умолк стук лишь глубокой ночью. Тогда Кецалькоатль встал и молвил:

— Братья, с гораздо большей радостью Господь взирает на веселье целого народа, чем на кончину одной жертвы. Музыка в движенье приводит и небеса, и землю. Вся Вселенная в своем движении ритмична. Взгляните на круженье звезд, восходов и заходов солнца. Найдем и мы свой ритм в природе и поймем ее круговращенья. И будет танцевать народ, как в танцах движутся созвездья. Сольемся с ритмом всей Вселенной, возвысим собственные души, и это Господу угодно будет: жизни мы нашей быстротечность восполним нравственною красотой.

И снова стал играть на тепонацтле.

— Будь проклят глупый наш народ, презревший собственных богов! Зря время истекло за этим шумом, обряд кровавый наш нарушен! Солнце скрылось от нас в Миктлан и жаждет человечьей крови, чтоб завтра запылать огнем. Все знайте, — так жрецы сказали, — не музыка удерживает солнце в небе! Кровь, ваша кровь!

Уставший танцевать народ заколебался.

— Коль так, — вскричал Кецалькоатль, — отдам я кровь свою! Тебе даю ее, народ, терзаемый сомненьем, чтобы отныне братьев наших не умерщвлять на камне.

Он сказал и раны старые разбередил свои. Под ним земля вмиг забурела пятнами.

— Вот кровь моя. Ее я проливаю сам по доброй воле, чтоб не лилась чужая. Эту заповедь усвойте все до истеченья ночи: не причиняйте боли понапрасну, не проливайте крови, кроме той, что вам принадлежит. Я проливаю кровь свою не для того, чтоб двигались светила, они не плавают в крови, а подчиняются законам ритма. Я проливаю кровь свою затем, чтоб вам не проливать чужую. Источником я стану общего согласия и мира. Спасибо, Господи, что уготовил мне судьбу быть родником и дал мне собственную волю, которой суждено теперь быть светочем во мгле!

Скрывая слезы, кровоточащие не отирая ноги, побрел Кецалькоатль в свою лачугу. За ним шла свита, чуть не плача.

Народ рассеялся, молчащий, потрясенный.

Так завершился третий день Кецалькоатля в Туле.

И с того времени он сделался наставником людей в Анауаке.

Два дня спустя явился Топильцин со знатными людьми к Кецалькоатлю; тот поучал простых людей волокна красить, ткани ткать.

— Кецалькоатль, — они сказали, — мы пришли. Ты должен нас наставить, надоумить. Хотим послушать твои речи. Народ наш больше не желает богам гнать пленных на закланье. Жрецы же в гневе. Угрожают нас всех оставить. А мы сами не знаем, что нам делать.

— Все очень просто, — отвечал Кецалькоатль. — Тот, кто хочет быть слугою Бога, пусть будет господином собственных страданий и ближним их не причиняет. Кто хочет кровь пролить, пусть льет свою, а не чужую. Нет жертвы большей, чем отдать свой праздник ближнему и боль стерпеть из-за другого. Распоряжаться же чужою болью — равно что красть у человека душу или волю.

— Ты задал нам задачу, заставляешь о многом думать. Ты разбиваешь вдребезги тот мир, что создавали наши предки, где жили мы без всяких споров. Мы верили, что кровь — это любимейший нектар богов, в особенности кровь военнопленных и героев. Вот лучший дар богам.