- Ты давай папаш не трогай,- предостерег его Кузьмин. И, помолчав, сказал: - На такую жизнь и заработать можно.
- Ага!-Мишка сплюнул.- Уродоваться!
- Если клад не найдешь, будешь ведь уродоваться?
- Как все,- угрюмо согласился Мишка.- Не повезет- я на север от папаши смотаюсь.
- Мишк! - сказал Кузьмин, начиная хихикать.- Я, наверное, дурак - мне денег совсем не хочется... Знаешь, Крестна рассказывала - и деньги у нее были и удовольствия всякие, а счастья не было, одни хлопоты.
- Счастье в труде, да? Это мы учили!
- Ну, а в чем?
- В достатке, уважении,- объявил Мишка.- Ну, в личной жизни...
- Каком, чьем уважении? - спросил Кузьмин. Ему и в голову не приходило, что насупленный Мишка все так точно знает.
- Чего ты привязался? Ну, самоуважении - подходит? - сказал тогда Мишка и еще потратил много лет, работая тяжело и яростно, дозревая до этого смысла.
Они приняли в свою компанию Алешку - в качестве эксперта-историка,- и тот, весьма начитанный, указал им места в парке, где следовало бы покопать. Кузьмин нахохотался до слез, слушая деловой разговор своих компаньонов - так серьезны они были, так рассудительны.
Вечерами, после того, как больных загоняли в палаты, засидевшихся картежников, а то и замершую в укромном уголке парочку спугивала компания деловитых молодых людей с лопатами в руках. Во время этих сельскохозяйственных работ Кузьмин попробовал впервые вино (инициатива Мишки) и табак (Алешка уже покуривал).
Они много спорили - заканчивался десятый класс, двое собирались поступать в институты,- лениво ковыряясь лопатами в тяжелой, сырой земле, дурачились. Алешка до икоты боялся вкрадчивых вечерних шорохов и, когда копать и куролесить надоедало, рассказывал им жуткие истории, а они, переглядываясь, шуршали ветками за своими спинами, попугивали его.
Иногда Алешка читал им свои стихи, и завороженный Мишка и притихший Кузьмин были первой его аудиторией.
О, предначертанность случая!
Однажды Мишкина лопата странно скребнула в земле. Они бросили свои шуточки и принялись копать всерьез. Обнажилась округлая стенка бочонка. Ручками лопат они стучали по ней, вызывая глухой звук. Они оглядывались, начали суетиться. Шепотом поспорили-монастырская казна или монастырское винцо?
Уже смеркалось, и они заспешили: подкопав бочонок, откатили его в сторону, заметили, переглядываясь, что внутри него что-то перекатывается.
- Дубовый! - быстро ощупывая бочонок, сообщил им Мишка.- Солидно заховали. Значится, так, как договорились: мне - половина, вам - другая!
- Д-давай открывай,- заикаясь, бормотал Алешка.- Торцевой обруч сним-ай, дурак.
Им пришлось выламывать дно. В темноте в узкую щель разбитого дна ничего не было видно; они толкались вокруг бочонка, руки их суетились.
- Ну-ка, Леха, снимай куртку, постели - я на нее добро вывалю,- распорядился потеющий Мишка.
Алешка подчинился; втянув голову в плечи и подавшись вперед, он зябко обхватил себя руками. Ноги у него дрожали.
Мишка перевернул бочонок, и что-то, стукаясь о стенки, высыпалось. Сгрудившись, все трое сели на корточки перед бочонком, и Мишка осторожно отвалил его.
- О-о-о! - схватился за щеки Алешка и, опрокинув Кузьмина, сиганув через него, высоко подпрыгивая, ринулся в сторону, прямо на освещенные аллеи парка, навстречу переполошенному собачьему лаю. Было слышно, как он икает, ломясь через кусты.
Воспоминание о выражении Мишкиного лица в ту минуту всю жизнь вызывало хохот у Кузьмина.
- Атанда! - на карачках отползая, шепнул Мишка. Он кинулся к монастырской стене.
На коричневой подкладке Алешкиной курточки белели разъятые косточки детского скелетика, а поодаль - части маленького черепа.
Кузьмин, сначала тоже подавшийся в сторону, еще посидел над ними, ожидая возвращения ребят, а потом, все сильнее разбираемый смехом, пошел домой. За чаем (по обычаю, все жильцы вечером собирались на кухне - пить чай) Кузьмин прыскал, и пьяненький дядя Ваня, распаренно-красный, чисто выбритый по случаю пенсии, ласково ему кивал, и Кузьмин уже совсем было собрался рассказать им эту смешную историю, но Крестна, царившая за столом, взглядом пресекала его попытки.
- Тот пьяный, хоть и старый, а ты как себя вел! - отчитала она Кузьмина в комнате.- Что за пересмешки!
- Слушай, Крестна...- хихикая, начинал в который раз Кузьмин. Наконец ему удалось рассказать ей.
- Ох, дураки! - закачала она головой.- Монастырь-то был женский, захудалый! Ослушниц там держали! Косточки-то хоть зарыли? Отведешь меня завтра.
Она разбудила Кузьмина чуть свет, перелезла вместе с ним через стену. Оглядев разорение, озабоченно покачала головой.
Она встала у ямы на колени, сложила на ее дне косточки. Потом бросила в яму горсть сырой глины и выжидательно посмотрела на Кузьмина. Он бросил на косточки горсть земли, и в нем что-то изменилось.
- Засыпай,- сказала Крестна.
Кузьмин взялся было за лопату, но происшедшая в нем перемена подтолкнула его, и он стал глину ссыпать в яму руками.
- Засыпь ровней и дерном прикрой,- настояла Крестна.- Чтобы больше его никто не беспокоил.- Она встряхнула Алешкину курточку и подала ее Кузьмину.- Ну, иди!
Кузьмин отошел и услышал, как Крестна сказала: "Ну, прощай!" - поклонилась и пошла к стене. У самой стены они оглянулись.
- Вот матери бывают!-высказался дома Кузьмин.- Людоедки!
- Ей воздалось, Андрюша,- шепнула Крестна.
- От кого же это? Может быть, от бога?
- От людей, от совести... Назови это так.
- Так не бывает,- зло сказал Кузьмин.- Такие люди не меняются. Это не люди вообще-то.
- А я? - Крестна подняла на него полные боли, с проступившими слезами глаза.- Какая я, Андрюша?
- Ты? - изумился Кузьмин.
- Я обманула первого своего мужа, Николая Ивановича, и он застрелился.- Она говорила это и все выпрямлялась, поднимала голову, становилась огромной, а он, Кузьмин,- все меньше и меньше.- Да, Андрюша. А в день моей второй свадьбы умерла дочка... Лялечка. Вдруг стала баловаться и поперхнулась наперстком.- Крестна судорожно вздохнула.- А того мужа я бросила в восемнадцатом году... И он умер в тюрьме, от сердечного приступа...
Кузьмин с вытаращенными глазами затряс головой.
- Неправда, Крестна! - останавливая ее, сказал он.
- Это было, миленький мой. Не бойся правды обо мне. Но посмотри на меня - разве это живое лицо? - Она потрогала, как чужие, лоб, щеки и губы.- Я их не чувствую - их нет... Прости меня! И пойми: все плохое делается от головы, а хорошее - от сердца. Живи сердцем!
Кузьмин не понимал ее. Из-под него выбили опору, и он висел над землей, и не за что было схватиться.
Он подошел к Крестне, уперся лбом в жесткое ее плечо.
- Какая страшная штука жизнь! - решил он, помолчав.
- Только когда оглядываешься,- тихо возразила Крестна.- Люби меня по-прежнему, Андрюшенька!- сказала она, всматриваясь в его лицо.- Я тобой свою душу спасаю.
- Я люблю тебя,- ответил Кузьмин. И она прижалась к нему лицом.- Выпей валерьянки,- заволновался он,- сердце болит, да?
- Не волнуйся,- отстраняясь, сказала Крестна.- У меня сердце крепкое. Мне еще тебя выводить в люди надо. А человек живет, пока что-то не сносится: душа или тело. Дело держит человека, душу ему укрепляет.- Она приклонила к нему голову.- Тебе в школу пора,- напомнила она, с любовью оглядывая его, и понаблюдала, как он собирается.Он ушел, а она прилегла отдохнуть. Закрыла глаза и вспомнила тот жаркий летний вечер, почти ночь; затемненный город, глухую тишину пустых улиц, свою слабость и облегчающие слезы в живой теплоте храма, общего горя и общей молитвы. В тот день она получила повестку-похоронку на третьего своего мужа, но было много работы, она печатала до спазма в пальцах, и внимательный начальник канцелярии отпустил наконец ее отоспаться и выплакаться. Город, куда она попала с эвакуированным наркоматом, был мал, жили в тесноте, раздражающей ее, и, придя к себе "домой", слушая тихий плач детей соседки, она припомнила недавний рассказ знакомого о хворающем сыне племянницы. Ей представилось, что он так же скулит, но тут же поняла, что дети плачут вместе с матерью-вдовой, и, взвинченная этой всей безысходностью, она кинулась на улицу, на работу, но, не дойдя до нее квартала, свернула, вошла за ограду церкви. В храме она пробыла до утра, отходя и согреваясь проступившими наконец-то слезами. С того дня лицо у нее стало меняться. На службе к этому долго не могли привыкнуть - она чувствовала на себе удивленные взгляды бывших поклонников, и у нее иногда, против воли, появлялась на губах улыбка - они казались ей, старухе, детьми. Их удивление прошло, странно сочетаясь с испугом и настороженностью, когда она сдала в банк прежде сберегаемые и тщательно запрятанные драгоценности - подарки второго мужа, "цацки".
